— Подойди.
Сестрица обогнула стол и приблизилась к тоже поднявшейся матери.
И как только она остановилась, по столовой разнесся звонкий звук пощечины.
Абигайль, не издав ни звука, схватилась за щеку, уставившись на мать огромными, мгновенно наполнившимися слезами обиды и злости, глазами.
— В моем доме так говорить о женщине ты не будешь. И так разговаривать со старшими — тоже. А если я еще раз услышу от тебя подобные выражения — отошлю к тетке Кристен, чтобы она напомнила тебе о манерах, полагающейся юной леди твоего воспитания.
С учетом того, что тетка Кристен в воспитании не чуралась болезненных, но дивно доходчивых методов, угроза звучала внушительно.
— А теперь ты уйдешь к себе в комнату и не выйдешь до завтрашнего утра. Ясно?
— Но мама!..
— Ясно?
Абигайль всхлипнула, повернулась на пятках и вылетела из столовой. Раздалась нервная дробь каблуков по лестнице, громкий хлопок двери, и все стихло.
Я помедлил несколько мгновений и опустился обратно на стул. Синтия ковырялась в своей тарелке, излучая молчаливое несогласие и волны тлеющей агрессии. Камилла устало потерла глаза. Сестричке-целительнице хватало работы в госпитале, чтобы еще маяться пациентами (правда, скорее психиатрического плана) дома. Мне было ее искренне жаль, что не меняло моей убежденности в правильности решения.
Мама села и перевела взгляд на меня.
— Мэтт…
— Все в порядке, ма.
— Нет, не в порядке. Она только приехала, а мы уже… Ох, господи, война год как закончилась, а разрушениям не видно конца и края. Поэтому я не хочу, чтобы она оставалась с нами, Мэттью, я не хочу, чтобы она вставала между нами. Чтобы из-за нее мои дети — мои милые, добрые девочки — говорили и думали подобное.
— Я предполагал, что все так и будет, поэтому и не планировал оставлять ее здесь, — я откинулся на спинку стула. — Вернее, если бы все прошло гладко, то мы бы, конечно, остались, но я не особенно на это рассчитывал.
— Я не понимаю, о чем ты, — она нахмурилась.
— Было бы, конечно, неплохо остаться здесь на недельку-другую, пока в Уизел-холле не наладят хотя бы электричество, но теперь я думаю, что будет лучше, если мы уедем завтра же.
— Уизел-холл?.. — растерянно проговорила мама.
— Уизел-холл?! — громко изумились обе оставшиеся сестрицы. А Синтия пораженно добавила, — В эту развалину?
Она тут же прикусила язык, метнув в мать опасливый взгляд — вдруг попадет за неуважение к родовому поместью, но миссис Тернер была слишком поражена моим заявлением, чтобы уделить внимание этому замечанию.
Уизел-холл — или новый Уизел-холл — трехэтажный особняк середины прошлого века, построенный на месте предыдущего, который мой далекий предок по неосторожности спалил в ходе не очень удачного эксперимента (издержки огненных родов!) — не был главной резиденцией Тернеров уже более двадцати лет. С тех самых пор, как отец занял должность главного целителя Центрального госпиталя Святого Петра и потерял возможность тратить по два часа на дорогу до дома — который пусть и находился в черте города, но по расстоянию, казалось, был в другом мире. Отец снял квартиру, где мог бы ночевать, когда заканчивал слишком поздно, и когда мать внезапно осознала, что муж стал появляться дома только на выходных, а то и реже — решительно заявила о переезде всего семейства в центр.
Отец на радостях купил хоть и небольшой (по сравнению с родовым особняком), но респектабельный дом на набережной. И Уизел-холл сначала превратился в место, где дети проводили каникулы, потом в место, куда вся семья выезжала раз в год на неделю отдохнуть, а потом — в «место-которое-нельзя-называть». Потому что при упоминании ветшающего особняка родители мрачнели, начинали терзаться чувством вины, но все равно не находили ни желания возвращаться на окраину, ни свободных денег, которые можно было бы выделить на поддержание дома в достойном состоянии. А потом началась война, и всем окончательно стало не до поместья.
Я вспомнил о нем несколько недель назад, наткнувшись на альбом с детскими фотографиями. Среди них — я, лет шести от роду, на руках с совсем мелкой Камиллой в многочисленных рюшах, сидел на ступеньках высокого крыльца, ведущего на увитую плющом веранду. И мне вдруг вспомнилось, как я любил эту веранду, особенно летом, когда на белом железном столе с причудливыми завитушками стоял графин со свежим лимонадом.
План побега из дома, от душащих стен и бесконечной опеки начал зреть медленно, но неотвратимо, а предложение Тома стало финальным и самым важным штрихом — темная была гарантией того, что за мной никто не сунется.