Мурлов встряхнулся. Все, хватит сидеть! Он пружинисто поднялся, определил грязную посуду в раковину, из сковородок сгрузил остатки мяса и картофеля в контейнер на завтра или на то время, как захочется перекусить, посмотрел на часы. Дело близилось к пяти. Через час пора бы и соседу вернуться. Йоркширский, понимаешь, терьер!
Воздух снаружи приобрел оттенок сигаретного дымка. Солнце потихоньку сползало с неба, как пятно краски сползает с трубы. По верхушкам деревьев продирался ветер.
Мурлов вышел из дому и совершил обход своих владений, не забыв дойти до бокса и подергать (правило номер два) дверь. Все прекрасно, все хорошо. Он приметил место, куда поставит блюдце для рыжей зверюги. А следующее блюдце — на два метра дальше от забора. Да, да, и ближе к нашему тайному месту. Любопытному месту с металлическим столом, тисочками и резким запахом дезинфекции. Ах, котик!
Мурлов бросил в рот несколько незрелых ягод крыжовника, сморщился от непередаваемой кислятины, сплюнул ягоды в траву. Потом, чтобы перебить привкус, дернул из грядки худосочную морковку, росшую совершенным дичком, тут же промыл в ведре, подставленном под водосточную трубу. Жуя, он вышел с участка в дверцу, прошел метров сорок к щиту, к шоссе и повернул обратно.
Где-то взревывал триммер, правее двое мужиков крыли крышу отсвечивающими на солнце оцинкованными листами, заборы росли один выше другого, белели спутниковые тарелки. Мурлов хотел было дойти до Трегубовых, но не придумал, чего спросить, чтобы его визит не показался подозрительным.
А котик ваш дома? Ха-ха!
Вернувшись в дом, Мурлов направился в спальню.
— Ну что, — сказал он, включив свет, — что-то не едет твой Николай Петрович. Не подкинули ли мне тебя?
Дружок поднял голову. Мясо на блюдце оказалось не тронуто. Позы песик за все время так и не переменил.
— Что, свинина не нравится?
Мурлов приподнял блюдце, понюхал. Потом сунул кусок в рот.
— Ты, братец, зажрался, — сказал он, жуя, песику. — Ешь там, наверное, свое… что-то вроде «вискаса», только собачьего. А это, между, прочим натуральная еда. Обжаренная человеком для себя. А человек тебе кто?
Дружок наклонил голову. Мурлов поднялся.
— Ничего-то ты не понимаешь.
Он вышел, выключил свет, закрыл за собой дверь. Задумался. Его вдруг серьезно обеспокоило, что Николай Петрович может не вернуться за своим любимцем. Что, если он на днях продал участок, не нашел, куда пристроить терьера, и подкинул его Мурлову? Присмотрите, через три часа вернусь… И — в Дубай. Или куда там еще? В Таиланд, в круиз.
Мурлов безотчетно сунул руку в карман халата и перебрал ключи на брелке.
В сущности, что ему было известно о старике? Ничего. За все время соседства они, пожалуй, всего два или три раза сказали друг другу больше одной фразы, обсуждая погоду и, кажется, автобусные маршруты. Периодически, конечно, здоровались. Никто Николая Петровича не навещал, во всяком случае, Мурлов ни одного визита не зафиксировал. Не случалось ни женщин, ни шумных компаний. В окнах, бывало, ночью горел свет, но это вполне объяснялось тривиальной бессонницей. Вообще же, что делает сосед за забором в своей ветшающей даче, Мурлову было не интересно от слова «совсем». Разве что тот бы кошек разводил.
И, кстати, собачьего лая со стороны дачи тоже никогда не слышалось. Значит ли это, что четвероногий подарок от коллег по работе появился у соседа недавно? Очень вероятно. Он же сказал — с работы. Не взял же он терьера, как одежду, поносить на время? Животных не сдают напрокат. Так что, скорее всего, это подарок. Может быть, на юбилей или какую другую знаменательную дату. Сорок лет упорного труда. Пятьдесят лет протирания штанов. Правда, тогда следовало признать, что в коллективе среди сотрудников сложились весьма своеобразные отношения. Это надо же додуматься — песика подарить!
Мурлов фыркнул, отнес блюдце в мойку, поглядел в окно — ему показалось, что по столбикам ограды мазнул свет фар. Минуты подтекали, как вода из прохудившегося крана. Кап-кап, пять часов десять минут. Еще кап-кап — пять часов двадцать. А как же котик? Как же, мать вашу, котик?
Мурлов замер посреди гостиной. Когда он сильно нервничал, на него нападал столбняк. И одновременно начинали жутко чесаться руки — предплечья, плечи, кожа на сгибе локтя. Пытка была та еще. Невыносимый зуд в сочетании с невозможностью шевельнуть даже пальцем вызывал в нем ужас, когда думалось, что именно так, возможно, он и встретит свою смерть, скованный, парализованный, агонизирующий.