Выпалив это, он морщится от отвращения к себе, но с нетерпением ждет ответа. Психанет? Обидится? Бросит трубку? Он уверен, что уже очень хорошо знает мальчишку, но Алекс умудряется его удивить. Легкий, непринужденный смех в трубке заставляет его изумленно поднять брови.
— Фалькао, ты такая истеричка, кто бы мог подумать, — почти весело заявляет тот. — Ради чего, говоришь? Ну, если бы это был любовный роман, то я бы должен ответить, что мне все это неважно, ведь я встретил тут тебя, — сердце Радамеля моментально переворачивается и дальше продолжает колотиться именно так, вверх ногами, — но мы не в романе, а потому я отвечу, что даже сейчас, при всех проигрышах, я уже узнал столько нового, что мне и не снилось. Так что Англия пока идет лесом. Понятно?
Он прислоняется лбом к стеклу и машинально рисует пальцем невидимые каракули. Почему ему кажется, что кислота, изъедавшая его сознание, начинает растворяться? Русские мальчики плохо влияют на лимоны? Надо спросить, как он к ним относится…
— Но все-таки… — продолжает Алекс тем временем, — если тебе интересно, то да, я таки встретил тут тебя, — голос опускается почти до шепота, — и это вообще-то для меня кое-что значит.
Сердце вновь совершает кульбит и бьется где-то в селезенке. Интересно, ему там не тесно?
Радамель слушает этот, уже такой близкий и родной голос, и чувствует, как под его воздействием ярость и агрессия с рекордной скоростью переплавляются в совершенно иное чувство. То самое, от которого жжет внутри, грохочет в грудной клетке и с небывалой силой ноет в низу живота. В конце концов, в преддверии начала Лиги Чемпионов они вот уже неделю не виделись, и это самый долгий срок с момента их знакомства.
— Хочу тебя. Прямо сейчас, — не колеблясь, почти рычит он в трубку.
Алекс издает неопределенный звук, который при желании можно счесть согласием, а можно и возмущением. Радамель однозначно за первый вариант.
— Что, тестостерон лишний некуда девать? — насмешливо спрашивает мелкий мерзавец. — Лучше бы ты на поле его весь на мадридцев растратил. Больше бы пользы было, а то двигался, как сонная муха.
— Допрыгаешься, Головин, — почти ласково — насколько ласковой может быть разъяренная кобра — обещает Радамель, — я ведь тебе за это отомщу при встрече.
— Точно? — видимо, не сильно испугавшись, Алекс почти мурлычет по ту сторону разговора.
— Еще как!
— Тогда открывай дверь, я уже задолбался тут торчать, как придурок, — чеканит он и сбрасывает звонок.
Фалькао требуется пара секунд, чтобы прийти в себя, широко усмехнуться, от всей души выругаться на родном языке, швырнуть, не глядя, телефон, и, еле сдерживаясь, чтобы не побежать, дойти до двери и открыть замок.
Алекс стоит у противоположной стены, небрежно привалившись к ней, засунув руки в карманы, и буравит его взглядом, еле заметно улыбаясь. И от вида этой незамысловатой и вполне невинной картины возбуждение зашкаливает за все мыслимые пределы.
В два шага он приближается вплотную, хватает его за куртку и молча втягивает в квартиру.
— Где тебя манерам учили? — возмущается вполголоса мальчишка. — Вроде столько лет во Франции живешь, а…
Он прерывается на полуслове, потому что, наскоро захлопнув дверь, Радамель тут же прижимает его к стене и грубо целует необычно болтливый сегодня рот. Поцелуй ничуть не похож на ласку, это скорее наказание и борьба. Он вжимает мальчишку в стену так, что больно даже самому, стискивает плечи так, что пальцы начинают ныть, кусает почему-то пахнущие ванилью губы так, что хорошо, если не выступит кровь.
— Черт, совсем сдурел? — мальчишка пытается его оттолкнуть. — Больно вообще-то!
— Я предупреждал, что ты нарываешься, мальчик мой?! — хищно ухмыляется Фалькао. — Какие претензии?
Но увидев, как темнеют глаза напротив, он чувствует, что перегибает.
— Прости, маленький, — шепчет он горячечно, попутно впрочем все так же неласково кусая ухо и торопливо сдергивая куртку. — Но я правда безумно тебя хочу.
Алекс еще пару мгновений дуется, но затем ощутимо расслабляется и прикрывает глаза. И заведенный до предела Радамель даже не замечает, в какой момент теплая, нежная ваниль полностью заменила собой вкус лимона.
До конца они не раздеваются: не до того сейчас, да и проклятые пуговицы на рубашке никак не хотят поддаваться. Проще всего было бы порвать их к чертовой матери. Но после той отповеди, что ему закатил Алекс из-за испорченной рубашки в прошлый раз, он больше так не рискует. Поэтому он ограничивается сброшенной курткой, задранной до груди, скомканной рубашкой и кое-как, сквозь мат на двух языках, стянутыми джинсами. Губы давно горят, то ли от поцелуев, то ли от жажды чего-то большего. Руки немеют от невозможности ощупать все и сразу. В паху давно все свело судорогой, и буквально колотит от насущной необходимости прямо сейчас ворваться в такое желанное и такое доступное тело.
Хочется настолько невыносимо, что подготовка выходит торопливой и небрежной. Впрочем, Алекс, тяжелое и сорванное дыхание которого окончательно сносит Радамелю крышу, кажется, не имеет ничего против. И когда тот, наконец, подхватывает его на руки, крепче вжимает в стену и не особо осторожно втискивается, он лишь сдавленно стонет, изо всех сил закусывая нижнюю губу.
Фалькао на миг замирает, вытащив-таки откуда-то запасы нежности, ласково и хаотично целует скулы и подбородок и вновь шепчет что-то на смеси испанского и английского, из которого Алекс, наверно, разберет лишь это пресловутое «маленький» и «сейчас». Глубоко выдохнув и вцепившись в его плечи, мальчишка крепче обхватывает его ногами за поясницу и нежно-нежно целует в ответ. И для Радамеля этого достаточно, чтобы начать двигаться так яростно, словно это последний секс в его жизни.
Он знает, что в таком темпе надолго его не хватит, но сейчас ему нужно именно так и никак иначе. Потому что если все его неудачи, поражения, проигрыши и могут как-то исчезнуть из сознания, то лишь будучи уничтоженными, расплавленными, разнесенными на атомы вот этим неистовым движением навстречу друг другу, этим древним, как мир, манифестом жизни и энергии.
Мальчишка громко стонет, ни капли не стесняясь своей несдержанности, то и дело от особо яростного и глубокого толчка захлебываясь стоном и издавая беспомощные всхлипы. И от этих звуков крышу рвет так, что — берегитесь, очередные соперники! Кажется, за эти звуки он готов один все клубы мира стереть в порошок!
От вида пятен, уже разукрасивших бледную шею, в голове едва ли не мутится. Это его мальчик! Его, видите?! Это его знаки, его следы, и никто, ни одна живая душа на всем свете, не смеет желать этого мальчика, потому что он только его!
Он прекрасно знает, что завтра Алекс вновь будет бесконечно долго торчать перед зеркалом, ныть на тему, как спрятать проклятые пятна, и злобно уверять, что Фалькао — неотесанный зверь, к которому он больше ни на метр не приблизится. Но это все ни на секунду не удерживает его от того, чтобы с наслаждением в очередной раз впиться сухими и горячими губами в почти детскую шею и стиснуть зубы так, что во рту появляется металлический привкус юной крови.
Алекс глухо вскрикивает, стискивает его плечи, правда, непонятно, пытаясь оттолкнуть или прижать сильнее, и, запрокинув голову, бурно кончает.
И от того, как он вмиг непроизвольно стиснул его член, от вида его полузакрывшихся глаз, высоко вздымающейся груди, приоткрытых покрасневших губ, пытающихся глотнуть хоть немного воздуха, он в последний раз врывается максимально глубоко, наваливается на мальчишку так, что тот пищит, и замирает, чувствуя, как, наконец, приходит освобождение.