Татьяна Всеволодовна жила довольно близко по московским масштабам — в пяти остановках метро. Анна Сергеевна прошла мимо знакомого полуподвального (даже заглянула в окно: там клубились «гномы малых дел») и оказалась в другом узком дворе, где стоял памятный ей стариков домишко — на снос. Кусты отцветших вишен закрывали окна квартиры. И вдруг на крыльце появился он сам, Александр Афанасьевич — в старом пальтеце, наскоро наброшенном на плечи.
— Анна Сергеевна! — заговорил он, сходя со ступеней, и протянул руки, роняя и подхватывая пальто. Может, он подумал, что женщина — к нему.
— Анна Сергеевна, как это кстати! Идемте, идемте ко мне. Я хочу о Тане… — Они медленно поднимались по деревянной лесенке. — Видите ли… Она любит делать вид, что все у нее хорошо, и работа, мол, есть, и все. А какая работа? Где она? Нет никакой, вот что. И голодная. Я тут купил кое-чего: крупы, чаю. Сухари она любит, копченая колбаса в холодильнике, я к соседям положил, сейчас принесу… Ведь вы зайдете к ней?
— Я туда и иду. Но, постойте, почему же вы сами-то?.. Ведь рядом!
— Да мы в ссоре.
— Хорошо, я захвачу. А я вот не догадалась.
— Как тут догадаться, если так все завуалировано. Тяжелый характер. Тяжелейший. Но — талант.
— А человек?
— Человек она, как я теперь понимаю… Впрочем, я не со зла, не подумайте. Я люблю Таню всю жизнь.
— Александр Афанасьевич, а можно любить плохого человека? Ну, если понял уже, что он плох?
— Друг мой, тут особый случай, тут — дар божий! Ведь когда я вижу, что она сделала: эти странные сюжеты, эти краски — во всем столько доброты, нежности к людям, к миру.
— Как же это… ну… сочетается?
— Милая Анна Сергеевна, я старый человек и уже многое приметил. Дело в том, что т а л а н т н е с м о т р и т, н а к а к у ю г о л о в у с е с т ь. Вот что. Это, правда, я не сам придумал. Но проверил не единожды[7].
Александр Афанасьевич пошел к соседям за провизией. Значит, если дар божий, то можно любить и плохого человека. А если нет дара? Впрочем, разве о н плохой?
— За что же она на вас-то гневается? — спросила Анна Сергеевна старика, когда он вернулся с пакетами.
— Пустяк. Поверьте, сущий пустяк, раздутый до размеров земного шара. Она стала жаловаться мне на управдома, что не утепляет ей мастерскую. А он не обязан. Знаете, сколько стоит утепление? И потом, — они на ножах.
— Почему?
— Таня, видите ли, очень ожесточена, ей трудно с людьми, и с нею трудно.
— Но при чем тут вы?
— Я хотел внушить ей, что не все так плохи. Ведь страшно жить, если все кругом кажутся монстрами! И стал говорить, что домоуправ этот много делает, что у него тяжелое хозяйство… В общем, она перебила меня, сказала, что я должен защищать ее, а не хвалить ее врагов, — что я гуттаперчевый человек…
— Чепуха какая-то. Пойдемте-ка вместе.
— Нет, нет. Вот вам еда. Поклон передайте. А слушать ее брань я не хочу. Не могу просто!
Он вышел вместе с Анной Сергеевной на крыльцо, показал, где мастерская.
В подъезд вела высокая дверь, изукрашенная деревянными розами и пыльными стеклами. И сами ступени, даже в подвал, были широкими, устойчивыми, какой-то особенной старинной кладки. У входа в мастерскую валялся мусор, обрывки бумаги, выдавленные тюбики из-под краски.
Анна Сергеевна постучала. Ответа не последовало.
Постучала еще раз. Услышала голос Татьяны Всеволодовны издалека:
— Сейчас, сейчас, ждите.
Она ждала. Довольно долго. Наконец — тяжелые шаги, и перед гостьей (довольно принаряженной, поскольку все же — гостья) предстало нечто растрепанное, немытое, неодетое, с пустыми, уведенными в себя глазами:
— О, Анна Сергевна! Как хорошо! Входите. Я сейчас.
Здесь стоял особенный запах краски, растворителей, запах загрунтованного холста и притяжения к цвету, первых карандашных набросков, удач, не поддающихся воплощению замыслов, радости работы, горя от несовершившегося и готовности на новые, новые, каждый раз новые попытки!
О, какой знакомый запах! Это б ы л о в ее жизни. Давно…
Кирилл, Кир-старший, отец ее сына, ее муж, целая жизнь, отдаленная от теперешней плотной стеной лет. Было, да быльем поросло. Вот ведь как! А тогда казалось…
— Анна Сергевна, раздевайтесь же, я сейчас. Там вешалка.
«Там» был темный коридорчик. Женщина пошарила по стене, ища выключатель, не нашла и тут же сообразила, что снимать пальто не следует — здесь жила и дышала сырость. Толкнула дверцу, которую почему-то прикрыла за собой Татьяна Всеволодовна, и оказалась в большой, похожей на зал комнате, в которую тускло шел свет из окна под потолком. Художница стояла возле мольберта и лихорадочно быстро наносила краски на нижнюю часть холста.
7
Да, это он — не сам. Была и останется в книгах и в памяти нашей отличная писательница и удивительный человек Сусанна Михайловна Георгиевская, — ей принадлежит это наблюдение. Очень, между прочим, точное!