Вот и здесь — дело было не в одном престиже (положение в редакции, Силантьев) и не в том только, что отвернулась (кажется, совсем отвернулась) от него миледи Нинэль Борисовна, во вдовый дом которой он привык забегать, как в свой, даже вольней, чем в свой, поскольку здесь его и любили, и понимали; здесь незаметно ласковая сговорчивость переходила в ласковый же сговор, и они тогда смеялись: «Извечно судьбы подданных решались в альковах».
Он понимал изгибы ее вздорного характера пока еще красивой женщины, умел усмирять властность. Она же восхищалась его умом, его неожиданными ходами. Это е й, е й, а не Асе, посылал он шутливые письма, на одном из которых нарисовал себя, причем очень похоже, размазав пальцем карандаш по лицу, чтобы оно получилось темным, оставив белыми глаза со зрачками, сведенными к носу: вот, мол, как я живу тут без тебя! Другое заканчивал словами: «Пиши мне прямо в гостиницу». И — post scriptum: «Дважды начертал слово гостиница: одного «н» мало, двух явно много…» Ее просил звонить в другой город: «Очень жду. Мой телефон примерно такой…»
Она понимала его юмор, оценивала высоко, весело журила.
— Ты не просто игрок, — говорила она, теребя его седеющую гриву. — Нет, ты еще шельмец. Тебе мало добиться, тебе и посмеяться дай. Помнишь, как с Н.? (Или с М., или еще с кем-нибудь.)
Она хранила в памяти все его лишенные невинности шутки. Обходя в этом беге на короткую дистанцию очередных Силантьевых, он забавно обыгрывал заголовки их статей, звонил им от имени восторженных читателей — все это, разумеется, прилюдно, с подготовкой: часть журналистской братии возле него, у телефона, другая — усекает реакцию польщенного коллеги, его попытку быть скромным: «Спасибо, спасибо… Моя роль не велика, я только сгруппировал факты. Ну, что здесь особенного? Опыт. Простой опыт». И вот наступал момент, когда можно уже своим, не измененным голосом крикнуть в трубку:
«Врешь ты, старик! Фальшивишь!»
«Как это? Кто это? Ты, Слава?» — взовьется неудачливый соперник. И тогда самое время вместе с ребятами, смеясь, ввалиться в соседний кабинет, чтобы довеселиться в присутствии жертвы и пригласить всех (и пострадавшего) в буфет.
— На паритетных началах? — спросит кто-нибудь.
— Пиво ставлю. Дюжину. Нет, две. А уж заеди́те сами!
Но это можно делать, когда ты — в силе. Снизу вверх особо не посмеешься.
Неужели замшевая леди так горячо любит силу и так мало его самого — с ему лишь присущей манерой разговаривать (ей ведь так нравилось!), писать статьи, фельетоны, очерки, эссе, а последнее время даже рассказы (весьма поощряла), с его прихотливыми особенностями в любви, которые она тоже ценила, может даже чрезмерно. А он, выходит дело, привык, привязался, для него все оказалось серьезней.
Надо поглядеть внимательно, к кому она теперь будет благосклонна. В ее распоряжении весь «волчатник» — так называемые молодые в районе сорока. Никто не откажется! Правда, не всегда сразу заметишь — миледи обладает чувством такта, — но усечь все же можно; в конце концов, в небольшой редакции не утаишь. И тогда… Да, да, так и обстоит дело: по миледи можно судить, кто почем на этом рынке. На пестрой ярмарке самолюбий.
Коршунов хотел вырваться мыслью из волн этого бумажного океана и прибиться к твердой земле. И он знал, где эта земля: дом, Ася. Аська — свое, домашнее, глупое. Девочка — все еще девочка! — которую можно обидеть и утешить, которая стерпит его нрав, не устроит скандала. Простушка, которой в голову не придет приревновать, заподозрить, проверить, хоть разок проверить его! («Я завтра приду поздно, будет собрание». Другая бы набрала номер телефона любого из сослуживцев и застала бы его дома. «Вы не на собрании?» — «Какое собрание?» А ей такое и во сне не примерещится!) Она никогда не скажет о нем дурно ни Сашке, ни старой Алине. Тоже хорошо. И что-то до сих пор трогает в ней, заставляет думать с умилением, как о котенке или о щенке, — безответность, что ли? Может, смешная ее отрешенность? И потом — все вот жалуются «жена требует», «жена будет ругать», «жена не согласится». А тут и спрашивать не надо и ссоры не жди. Она или возьмет твою сторону, или, если не согласна, промолчит. Хорошо, да? Все, стало быть, в порядке. А вот и нет. Наросла между ними ледяная стенка. Не сегодня, не вчера. Знал где-то дальним умом: отчуждались. Только прежде это значения не имело. А вспомнил лишь сейчас. Вспомнил, спохватился, испугался. На твердую землю, куда собрался ступить, если корабль потерпит крушение, тоже легла тень. Да, он догадывался — дома н е в с е т а к. А теперь увидел: в с е н е т а к. Он считал: что-то не удалось ему с Асей. Вот и дочку вырастили, а легкости, «свойскости», что ли, в доме нет. Он сердился на жену, которая в своей видимой покладистости умудрилась остаться непокоренной. Все делала на свой, непонятный лад! Почему, например, не уходит с работы? Упрямится, отвечал он себе. Но, слыша ее быстрый говорок, ее воркованье, мирился: нравится дурочке заботиться о других, грубо говоря, колоть чужие зады! Но ведь и вокруг него воркует!