«Что это?»
«Что означает это ученое-преученое слово? Всего-навсего искусственное осеменение. Путем подбора…»
«Стоп, стоп! — закричит собеседник. — Мы не овцы какие-нибудь… Но оставим это. Поглядим шире. Ведь если так, то появится множество похожих людей, нет, просто близнецов. Все одинаковы, никакой индивидуальности! А мы даже в своей собаке больше всего ценим только ей данный характер!»
У него, разумеется, есть и собака. И он горд этим.
«Ну, о близнецах вы перегнули, — возражу я. — Впрочем, только отчасти: создание более однородной популяции неизбежно. Вам не нравится? Нет? И мне. И если подходить научно, то надо сказать, что и природа не любит этого, она стремится к генетической изменчивости, которая служит делу сохранения вида в условиях непредсказуемых изменений среды».
Я стану доказывать свою мысль, приводя в пример опыты, поставленные на земляных червях, моллюсках и на позвоночных. И тут, возможно, воодушевлюсь, мне самому станет интересно, потому что когда-то, занимаясь вопросом совместимости (речь шла о клетках), видел под микроскопом так называемый «процесс узнавания» одних клеток, когда они соединяются, образуют колонии, и процесс отторжения — в других; в одной из своих работ попытался установить причину того и другого процесса. А собеседнику непонятно и неинтересно, и он снова перекинется на евгенику, то есть проблему улучшения вида с помощью искусственного отбора на уровне человека. И с этой волной его неизбежно понесет к социальным наукам, а удивительное поведение любезной мне клетки асцидии Botrillus под микроскопом так и останется незатронутым.
Вадим с грустью глядит на книги и записи, которые придется отложить ради посетителя, осматривает комнату: надо бы прибрать. И хорошо бы мама сегодня не вмешалась. Сказать ей?
Нет, поздно. Кто-то стоит за входной дверью. Сверяет адрес? Или не решается позвонить? Ну да, не решается, — с таким-то голосом!
Останавливается и Вадим. Слушает. И сердце стучит отчего-то.
…Коршунов взбежал по лесенке. Отдышался. И теперь стоит, озираясь. Неужели о н а бегает сюда? Промелькивает, стараясь быть незамеченной, мимо всех этих дверей и лестничных окон с цветочками (странный все же дом!), воровато прыгает со ступеньки на ступеньку… Впрочем, почему именно так? И что он знает про этого Ацерова? Может, у него семья и полон дом детишек? Ну, влюбился в молоденькую сестричку, иногда встречает — делов-то! Ведь ничего нет в руках. Одни подозрения. Впрочем, сейчас будет.
Коршунов наконец дотрагивается до скобы. Ее, оказывается, надо оттянуть, и тогда в квартире звучит колоколец.
«Все с выдрющкой, — недовольно думает он. — Все не по-простому!»
Дверь распахивается тотчас, будто подозреваемый (этот термин укрепился) стоял за дверью, вслушиваясь в коршуновские мысли. Ага, вы попались, теоретик!
Легкое замешательство. Опять же — за счет Ацерова. Ну, разумеется, — не ожидал… Так, так. Я, значит, для тебя не газетчик, а е е муж. Учтем.
— Коршунов, — протянул руку Владислав Николаевич. — Из журнала. Это я звонил вам. — И уже с улыбкой: — Еще раз прошу простить мою настойчивость, это отходы производства, профессия.
Он был, что называется, в своих санях. Его эта игра не затрудняла. Напротив. Она даже вытеснила грустную подоплеку прихода.
А человек в темных очках вел его через плохо освещенный коридор, кажется радуясь, что можно не оглядываться на гостя и ничего не говорить.
— Входите, пожалуйста, — сказал он наконец, распахивая дверь не больно-то прибранной комнаты со старой мебелью. Особенно эти ковровой обивки кресла — убожество какое! Что-то здесь от бабки Алины. Может, это и нравится Асе?
Хозяин широким жестом указал на одно из кресел, сам уселся напротив и глядел выжидающе. Молчал. Не суетился. Хотя был взвинчен — это выдавали вздрагивающие руки. На пальцах — рыжеватые волоски. В нем скрыто жила рыжесть, хотя волосы были русые, немного поредевшие у лба. Лысеете, дорогой ученый? А я вот — нет. И я красивей вас. Только, может, вы движетесь полегче на своих длинных ногах (сложен, как молодой акселерант, не по возрасту это!), но вы же вовсе не хороши собой — с этим коротким носом, толстыми губами в веснушках и неровными, кажется, зубами (полулыбки все-таки выдавил из себя!). И не внимательны к внешности — одеты в поношенный костюм. Или бедны? Ну уж, едва ли. Впрочем, если детишки… И эта старая мебель… Мне даже как-то неловко в своих пижонских одежках среди всего этого.
— Так что же конкретно интересует журнал?
Коршунов даже смутился и чуть было не показал этого: ведь он не готов к деловому разговору. Но разве ему впервой?!