Владислав Николаевич тоже этот взгляд перехватил, насупился.
Пожалуй, пора раскрыть карты.
Следующий день — его творческий день — был посвящен этому.
Сашка с изрядным опозданием убежала в школу (занятия подходили к концу), он поработал, но не слишком успешно — голова была занята предстоящим разговором. И вот наступила та самая минута.
— Ася! — позвал он. — Зайди ко мне.
Она, как всегда крадучись, переступила порог кабинета. Странная манера двигаться. Сейчас жена не вызывала в нем нежности, не умиляла сходством с невзрослым зверушкой.
— Что ты? — настороженно спросила она.
И Коршунов ответил коротко:
— Я был у н е г о.
Ася не переспросила «у кого». Значит, все же он был о н. И это меняло дело. Игра принимала серьезный оборот. Покачнулся и поплыл привычный мир, — вернее, обломки его, то, на что хотел опереться.
Ася же, не сразу придя в себя от известия, боролась теперь с разноречивыми чувствами: радостью от развязки и жалостью к мужу. Оба чувства были сильны и остры. Она видела, как за последние дни потемнело и осунулось его лицо, понимала, что означают черные круги, набрякшие под глазами… Да у него болит сердце — нет, не так, как поется: «Болит сердце не от боли — от проклятой от любови», а всерьез. Она забыла думать о его лекарствах. А он, видно, не пьет их.
Глаза эти, обведенные кругами, теперь сумрачно и тоскливо глядели на нее.
— Ася!
Она поняла по голосу: он взывал к ее чувству. Да, но он ведь не любит. Давно не любит ее. Привык. Удобная дурочка, хозяйка в доме, мать их дочки… Он предъявляет права, вот и все. Почуял непорядок и устраняет его. «А чем, собственно, я удобна? Что не лезу в его жизнь? А есть ли она у него, отдельная? Может, чутье и обманывает, может, мне только хочется этого — чтоб была. Пожилой человек с больным сердцем. Какая, в общем, банальная история! Сестричка Марина сказала бы: «Вышла по расчету, а теперь стар для нее…». Бедный, бедный мой Серый Волк из сказки: я даже про Серого Волка давно не повторяла…»
— Ну что с тобой, Асенька! — проговорил он мягко. Такого тона у него давно не было. Был веселый, был властный, горячий, наконец, раскаленный страстью (теперь, правда, редко), но мягкого — нет, не припомнить. — Асёныш, милый!
Ах, вот когда разговаривал так: в самом начале, когда носил на руках и кормил из ложечки. Но тогда была нежность. Теперь что-то другое.
— Ты глянь на меня, девочка, добрым оком. Ведь ты добра. Подумай, что ты делаешь, на что замахнулась!
Лицо его сморщилось, он отвернулся.
— Слава, что ты!
Она кинулась к нему, он спрятал мокрое лицо в ее волосах.
— Да, да… — повторяла она, и все в ней болело от жалости. Какой он Серый Волк? Только, может, на карнавале, на этом газетном, бумажном карнавале, где каждый по нескольку раз примеряет маску, чтобы потом уже не снимать ее, никогда не вылезать из роли — разве что силой отнимут или дадут другую, покрупней. Бедный мой Маскарадный Волк, мечтающий о власти!
Ася гладила его полуседые волосы, и что-то похожее на эти мысли, не обретшие, правда, слов, растапливало в ней былое чувство — ту его часть, которая была сродни материнской.
— Ах, Слава!
— Ну что «ах»? — вдруг оторвался он от нее. — Ты ведь жалеешь меня. Верно?
Ася в смущении повела плечами.
— Я не знаю, как сказать.
— Так и скажи: тебя я жалею, а этого растяпу в черных очках…
Ася закрыла ему рот ладонью:
— Я не хочу так. Не хочу этого разговора.
— А чего ты хочешь?
Он не поцеловал ее ладонь, и, стало быть, нечто у них за эти полминуты изменилось. Ася и прежде не поспевала за сменами его настроений. И теперь вот — тоже.
— Видишь ли, дорогая моя, — он отстранил ее, держа за плечи, холодно ввинчивал в ее глаза узкие свои зрачки. И это было дурным знаком, предвестником гнева. — Ты мало способна думать. Но иногда ведь приходится. А?
— Конечно.
— Так что же ты думала, я буду молить тебя о прощении? Да за что? Что ты изменяешь мне? Что забыла о доме, о Сашке… Даже твоя Алина глядит сердито. И между прочим, не на меня. А мне стыдно перед ней, перед собой, перед людьми, которые все понимают.
Ася ведь знала, всегда знала, что свою даже секундную слабость он не прощает ни себе, ни свидетелям, знала, а поддалась. Как всегда.
Теперь в ней медленно шла другая работа: прилив, подточив скалу, отходил и оставлял на песке мелкие камешки, водоросли, бумажки, сор… Сквозь раскаяние и нежность, которые готовы были затопить все, стали снова проступать обиды. Как груб был вчера, когда она не сразу подала обед, — позвонили из клиники, там ухудшилось состояние одного из тяжело больных, спрашивали, не давала ли чего сверх назначений (будто это возможно!).