— Чего нет?
— А вы… вы кто будете?
Женщина объяснила. И про баклашкинское письмо сказала.
— О, это он мастер. Куда только не пишет! Как что прочтет — сразу строчит…
Комната была большая, вымытая и вся заставленная цветами.
— Он у нас грамотный, не смотри что шофер.
— Василиса! — прогремел из-за стены голос.
Хозяйка махнула рукой, улыбнулась, показав по две ямочки на каждой щеке, охнула не то сокрушенно, не то восхищенно, и заспешила к двери.
Вот тогда-то и появился сам Баклашкин. Был он огромных размеров медвежонок. Медвежонок, а не медведь. Глазки медвежоночьи, голубые, молочные; лапы тяжелые (одну он протянул для пожатия); физиономия улыбчивая, но не от скрытности, как у взрослого зверя, а от детства.
— Давай-ка нам чайку, мать! — И вздохнул грузно. — Так, значит, по письму пожаловали, барышня? Садитесь. Вот сюда, к столу. Чего-нибудь нам сообразят сейчас.
— Спасибо, я сыта, — соврала женщина, хотя ей очень хотелось попробовать из рук хозяйки.
Баклашкин махнул лапой, даже спорить не стал.
— Так про письмо вот я что, сразу уж… Это… — Он оттопырил толстые губы. — Ну, я тогда на сына осерчал. — Голова его наклонилась смущенно. — Он на инженера выучился, заочно окончил, и говорит: не приеду к вам, работать, мол, негде. У нас-то, здесь, и — негде! Дак я ведь знаю, он, стервец, отдельно жить хочет. Ну, думаю, не будет по-твоему. Отгрохаем тебе завод. И — в горком, и в горсовет, и в газеты… Что, мол, и нам тоже эта самая цивилизация… — И оглянулся на дверь, заговорил тише: — Так они меня в этот вот дом переселили. Хозяйку водой отливали, как нашу хибару бросала. Там и садик был, и огород на три сотки… А теперь привыкла. В ванной стирает — так не сунься. Воду горячую требует, забыла, как к колодцу по грязи шлепала.
— А сын?
— Чего — сын? Отрезанный ломоть. Жена, детишки. Как отдыхать едут — нам подбрасывают.
— А живет где?
— Да где ж? В Москве. Я б его, стервеца, и не пустил сюда с этой фифой…
«А медвежонок-то с характером!» — усмехнулась про себя женщина.
Вошла хозяйка. Разговор уже смолк, но она, похоже, слышала — недовольно повела головой: видно, был у них давний и тяжелый спор. И еще не кончился.
— А ты, барышня… Звать-то тебя как?
— Анна Сергеевна.
— Ты, Сергевна, вот куда погляди: осушение у нас тут ведут, приехали какие-то, не наши. Так они что — верховые болота сушат. Из которых река начинается. Улавливаешь?
— Не может того быть. Это вы тоже на кого-то сердитесь?
— Верно, верно, дочка, — вмешалась и хозяйка. — Ведь что там прежде было! И брусника, и подальше — клюква, теперь — шаром покати. И трава не растет.
— Да на этих почвах, барышня, чтоб вы знали, посеешь — не вырастет. И деревья сохнут, и дичь улетела к чертовой матери.
Хозяйка расставляла чашки, баночки с вареньем, потом из кухни пахнуло печеным, и она сорвалась туда.
— Не очень я вам верю, — ласково улыбнулась женщина. Ей нравился этот обстоятельный мужичок. — Потому что про верховые болота все знают, и специалисты — тоже.
— А то нет! — так же басовито-мягко отозвался Баклашкин. — Я у этих осушителей планы смотрел: у них помечено — здесь клочочек да там болотце, а всего столько-то га. Так вот они чем по лесу-то гонять, разом большое болото и обсушат. Аккурат на столько-то га.
Хозяйка, овеянная теплым и сытным духом, внесла тарелку пирожков.
— Вот с капусткой с кисленькой, уж не знаю, как испеклись.
— У тебя, мать, худо не бывает, — прожужжал на низких ласковых тонах Баклашкин.
— Хвали, кулик, свое болото.
Они только что не переглянулись, а улыбки — уж это точно! — вышли на лица.
— Вот тебе и болота, — подытожил Баклашкин. — Я сперва тоже писал, шумел. Шуметь-то можно. А толку что? Теперь свой вот сад развел, — кивнул на цветы.
Женщина пригляделась. Причудливо шел вверх желтый древесный ствол и расходился зелеными плотными лапами с ложбинкой по внутренней стороне и в колючках. Столетник? Такого, пожалуй, и не встретишь. Ему деревянная кадка мала — здоровенный.
Тут были и светлое лимонное деревце, и бегония с мелким плотным и гладким листом. И все добротное, раздвигающее воздух в ощущении своего права требовать пространства, света, тепла…
«Правовые цветочки!» — улыбнулась про себя женщина.
Хозяйка разлила по чашкам свежей заварки чай, тоже перевела глаза на цветы:
— Ему волю дай, он тут… — и засмеялась.
— А как же! Вот ведь проще простого — кактус. Ему воды почти что не надо, в пустыне живет. А она льет. Жалко ей.