Женщина удивленно подняла брови. Впервые ей померещилась фальшь:
— Ну что ж уж так сокрушаться? Квартира хорошая.
— Хорошая, да обидно: вот как они меня понимают. Вот как, стало быть, оценили.
— Не дешево! — опять, пытаясь примирить, улыбнулась женщина.
— И я говорю, немалая цена, — подхватила хозяйка.
Он блеснул на нее сердитым глазом:
— А я дороже. Больше я сто́ю. Я им все сказал. Не поняли: мы, дескать, трехкомнатную на двоих не можем. Да мне и этой не надо! Мне чтоб… по чести!
— Ну, ну, отец, держишь ты барышню зазря.
— И то! — Он погасил в себе запал, улыбнулся гостье. — Ничего, теперь молчать буду. Купили. — И уже другим голосом. — Может, пирожков?
— А сейчас заверну, — отозвалась хозяйка. Но не завернула.
— Сыну сберегает, — подмигнул старик. — Сын с вечерним прибудет. — И голос его дрогнул нежностью к ней ли, к сыну…
Были они старые и одинокие среди своих цветов и пчел. Были они… были они счастливые грустным стариковским счастьем в последних лучах солнца.
Женщина шла не дорогой, тропинкою. Тропки эти были повсюду, они сокращали пути и давали обзор. К ручью, бежавшему внизу, со всего оврага — по глине, по траве — стекала вода: ручейки, роднички, — и в тепле и влаге все кругом было особенно свежо, зелено. Женщина вспомнила свой недавний сон, улыбнулась ему, как сбывающемуся предчувствию.
Умело косолапя ноги (она была спортсменкой, лыжницей) и стараясь не испачкать туфли, стала спускаться с холма. Внизу шли огородные гряды, а потом, чуть взберешься, — и площадь, гостиница, пивная, магазин — все рядом.
По соседней тропинке заскользил человек. Молодой человек в стертых джинсах, небрежном свитерке, при жидкой бороденке. Съехал по мокрой глине на ее тропу, затормозил, обернулся. Узкое желтоватое лицо. Неприятное.
Но глаза шустрые.
— Помочь?
Ей не надо было помогать, но предложение было той искренности, отвергнуть которую значит жеманиться. Она протянула руку. Мальчик — он был мальчик, и рука большая, но костлявая (слабые косточки), ухватился за ее руку и пополз вниз, увлекая за собой. Сорвался, побежал, она побежала тоже, обрызгивая его и себя и смеясь.
— Спасибо за помощь!
— Всегда рад. — Он тоже смеялся, комически разводя руки. Зубы его были белы, неровны. — А ведь вы меня не помните.
Она не помнила.
— Я так и знал.
— Не томите.
— Полянка, двадцать три.
Это был ее адрес.
— Ну?
— Клавесин. И над ним картина Нилуса, подлинник. Темный фон, огни в тумане города и дождя… А может, не города. И может, не дождя, а вечера.
Он как-то развеселился, разыгрался, слегка издеваясь над художником и, стало быть, над ней.
— Я никому не навязываю своих вкусов, — отпарировала женщина самолюбиво.
— О, простите! Это моя глупая манера изложения. Я, напротив… — И он вроде бы расшаркался на этой мокрой траве.
Как же так? Странное лицо его должно было запомниться. Может, из театра? Была у нее короткая любовь с молодым режиссером — готовила в газету материал «Поговорим о театре»… Забавное такое время и — полно каких-то юных, насмешливых и веселых пареньков. Но этого вроде не было.
— Не театр имени…
— Нет, нет, — перебил он с комическим испугом. — Меня приглашал Кирилл.
— Младший?
— А их несколько? Простите, не знал.
Они снова почему-то засмеялись.
— Так чего ж вы приходили? Ведь вы старше Кирки, правда?
— Да. Мы тогда вместе занимались семнадцатым веком. У профессора. (Он назвал фамилию. Действительно, был такой энтузиаст.)
— Ах, история!
— Как он сейчас?
— Вы не о профессоре?
— Конечно.
— В армии.
— Я знаю. Мы переписывались одно время. Сколько ему еще?
— Год. Почти год. Как вас зовут?
— Валентин.
— Валентин, вот вы спросили, не узнала ли я вас, но я совершенно уверена: мы с вами никогда не виделись.
— Это вы не видели, а я из Кирюшкиной комнаты преотлично вас разглядел. И потом, у него висела ваша фотография, вы с ним удивительно похожи!
— Что за диво? Он ведь мой сын.
Их довольно, в общем-то, несуразный разговор не был, однако, в тягость, потому что сопровождался оживлением и радостью узнавания, которая суждена не каждым двум говорящим. Он легко и хорошо смеялся, она включила привычную свою быструю реакцию и маленькие ужимочки, дававшие возможность переключать разговор и вообще своевольничать.