Эти оперные бояре облегчили ей потом знакомство с историей нашей, вернее — утеплили, одомашнили… Как давно все было. Очарование, однако, осталось.
И пошла, и нарядилась в красный халат с кистями. И зеркало сказало ей, что без косметики и вздерга нервов тоже неплохо, — от памяти уходящего в прошлое городка на холмах, от симпатичного Баклашкина с его хозяйкой и кенарями, от странного мальчика Валентина и от Кирюшкиного письма. От Кирюшки. Только вот не хотелось строчить статью. Но лучше уж избавиться, а вечером… Ну, в общем, чтоб остался вечер. Зачем? Да ни за чем. Чтоб не было свободного времени. А еще она не умела откладывать дела.
«Ваня ты, Ваня!» — сказала себе женщина, быстро сготовила холостяцкую яичницу с черным хлебом и села за стол.
А писала она легко, скользила по верхам. Пресса не взывает к научному мышлению и к глубине. Перечитала. Улыбнулась Ване: борзописец ты, парень. И подбежала к телефону.
Звонил Валентин, тот мальчик.
— Мне очень… Мне крайне нужно спросить вас, Анна Сергевна…
— Случилось что-нибудь?
— Да.
— Приходите, я дома. Приходите сейчас, Валя.
Женщина не пыталась разгадать, что случилось. Она поставила на плиту чайник, начистила картошки, вымыла после себя сковородку и вилку. Поискала среди консервов и нашла банку лосося и кабачковую икру. Движения ее были чуть поспешны.
Валентин пришел очень скоро.
Неприятное лицо, снова подумала она, открывая ему, но умное.
— Идите в кухню, Валя, я вас накормлю.
— Спасибо. Не против. Я по делу.
Он жадно ел, двигая челюстями, бороденка вздрагивала. Потом вдруг сделал какую-то неуловимую гримасу, кровожадно выставив нижнюю челюсть, и рассмеялся. Еще не зная, чему он, женщина засмеялась тоже.
— Чего вы, Валентин?
— Вы на меня смотрите как на удава! — У него все же были прекрасные белые зубы. — Ей-богу, Анна Сергевна, вам ничего не грозит! — Он проглотил наконец эту лососятину; все уничтожил один.
— Так что стряслось? — спросила она.
— Меня сегодня повернули лицом к действительности.
— Ну и кому хуже, ей или вам?
— Ей. Посмотрите на мое лицо! Но и мне тоже. — И вдруг посерьезнел: — Анна Сергевна, меня прогнали из комнаты. Я снимал. Может, вы… Кирюшкину, а?
Женщина вдруг подумала, что, может, он и в городок-то ездил потому и ее узнал не просто так. Но отмела.
— Валя, я… Но пока — конечно. Конечно. Не на улице же.
Ей хотелось знать, из-за чего, но проявлять любопытство было неудобно.
— Надо рассказать? — спросил он.
— Как сочтете нужным.
— Чисто идейные разногласия. Но поверьте, с вами на эти темы даже говорить не стану.
Лицо понемногу приходило в равновесие. Женщине не хотелось больше ничего знать. Она вдруг ужасно устала. И выяснилось, что поздно уже. Постелила ему в Кирюшкиной комнате, мальчик этот смущенно бродил за ней и говорил что-то ужасно умное о телепатии как электромагнитных волнах, о «мозговом радио» — и все невпопад.
— Укладывайтесь спать, дорогой мой, — сказала женщина. — Я сегодня не собеседница: приехала, сделала материал и теперь усталая, как тот пес.
Он начал рассказывать о псе ответственного работника, на которого напал соседский кот «и продемонстрировал маленький вестерн: проскакал, как на коне, несколько кварталов…».
Они посмеялись еще чуть-чуть, уже просто так, по-домашнему, от тепла и «никуда не надо идти», и пожелали друг другу спокойной ночи.
Утром, когда женщина собралась на работу, Валентина уже не было, но остался на стуле галстук (разве на нем был галстук? Или в кармане принес?) как знак возможного возвращения.
Он пришел через три дня с портфелем, набитым едой, купленной неумело. И с каким-то старым саквояжем, набитым книгами, которые тут же на кухне и вытряхнул. Они долго пили чай и говорили просто и легко, почти без вздерга — ну, может, самую малость, насколько диктовал взаимный интерес. Было видно, как ему нравится здесь. Но видно не внешне, показно́, что позволяли себе другие люди. Валентин не допустил ни одного ложного шажка. Только лицо постепенно обретало симметрию — другое совсем лицо! — да чаще и неожиданней налетал смех, да легче — им обоим легче — говорилось, дышалось.
— Знаете, Валентин, а у вас ведь два лица!
— Я… не буду спорить. Это естественно.
— Почему?
— Ну, у меня есть некоторые особенности.
— Что это значит?
Он сморщился, теряя в лице гармонию.