— Вот как странно, — лепетала девочка. — Мне не годится, а вам хорошо… То есть, простите… Я хотела сказать… Что тут странного?
— Да мне тоже не так уж хорошо. Просто прибавляет уверенности, будто делаешься другим человеком.
— Да, да!
Они обе смеялись заговорщицки, а Васёна достала из стола бумагу, ручку, придвинула к Асе и еще сквозь смех ткнула пальчиком:
— Вот пишите здесь фамилию вашей художницы, а тут «Заявление», я вам сейчас продиктую. — И диктовала. — А подпись — ее. Ничего, ничего, подделайте.
Ася легко размахнулась, получилась очень натуральная, хотя, вероятно, и не Танина подпись.
— Ну и прекрасно. Вы можете подождать?
Васёна сбегала за чьим-то разрешением (бумага сразу обрела серьезный вид), потом долго созванивалась, крутилась вовсю.
— Очень талантливая молодая художница! — кричала она в трубку. (Приняла все же и Асин план!) — Да, Иван Семеныч поддерживает. Да! Уже подписал. Мы ее посылаем на семинар. Что? Ну, вероятно, и на выставку. Это я еще пока не знаю. Хорошо. Спасибо.
Девочка Васёна сплела относительно нового дарования сети, в которые уловила всех, кого нужно. Уже о справке речь не шла, это само собой. Теперь она пыталась сразу получить мастерскую. И только добившись кое-каких гарантий, успокоилась. И тогда спросила:
— А посмотреть можно будет? Картины-то?
Ася немного боялась вздорной Татьяны Всеволодовны, но дело есть дело.
— Конечно, Васёна, даже непременно. Надо же вам знать, о ком вы…
Уходя, Ася оставила на столе очки. Взволнованная девочка догнала ее у входа:
— Вы забыли!
— Знаете что, носите пока, а я потом зайду, возьму их, идет?
Обе они понимали, что это чисто номинальные «пока» и «потом», но девочке так хотелось менять цвет стекол у себя на носу в зависимости от освещения!
Когда несет на легкой волне — не зевай: знай плыви, не оглядывайся! И Ася поплыла в полуподвальный, то и дело ощупывая в кармане (чтоб осязать победу!) свое заявление с Таниной поддельной подписью и с ходатайством о мастерской.
Она забыла стянуть парик, поймала удивленный взгляд ФЕИ, далее тихую реплику его: «Ну ты и даешь, дочка!» — из чего сделала вывод, что он — не просто воплощение законности и справедливости, но и, вероятно, отец здоровенного парня, который так вот говорит: «Ну ты и даешь, папаша!»
Ася постеснялась на глазах ФЕИ изменить вид, только покраснела и подала бумагу, впитавшую тепло ее руки.
— А?! — удивился ФЕЯ…
— Ну, ну! — полуодобрил ФЕЯ…
— Задала ты мне урок! — засомневался он. И принял решение: — Лады! — так и сказал на каком-то странном наречии. И протянул Асе руку. В этот раз рука не показалась такой мясистой и толстопалой.
— Спасибо, Федор Евдокимыч. Побегу.
И с уверенной легкостью, которую уже мимо ее сознания придал маскарад, подбежала вдруг и чмокнула старика в плохо бритую щеку.
Волна еще несла ее (в данном случае по полуподвальному коридору), но уже не так весело. Пловец ведь тоже устает. И он устал. И оглянулся (далеко до берега!). И вспомнил, что внизу — глубина. («Ведь я тебя просил дождаться! Такого пустяка не можешь… Как на тебя надеяться?!»)
Ася остановилась в конце коридора, подышала сырым теплом. Как теперь быть-то? С чем прийти домой? Рассказать? Не поверит он. Нет, не поверит. Растерянность перешла в гнев на клетку. И вдруг — обида, да такая, что кусать прутья, скрестись лапами. И впервые, почти спокойное: «Убегу я, вот что. Убегу».
Ася поднялась по ступеням, вышла на свет, еще ничего не зная о ближайшем будущем. И вдруг резко оглянулась, как на оклик.
— Ася, где ты? Ася, чудо мое, что с тобой? Как удивительно, что ты, такая, казалось бы, слабая, можешь без меня (в твоей искренности я не сомневаюсь, я не об этом!), а я вот, закаленный и все же старший, не могу. Хожу твоими улицами и закоулками, сочиняю обиженное — о том, как будет тебе без меня, как затоскуешь,
А «улики» и «многоликие» — это, к сожалению, не просто для рифмы. Я разный человек, во мне сидит и мой братец, не думай. И, вероятно, Варвара Федоровна — тоже. Ах, ты ведь не знаешь, кто это. А это моя мама. Мне казалось, что мы с ней антиподы. А недавно понял — нет, не такие уж мы разные. Вот хотя бы это самолюбивое желание всем (надо — не надо!) понравиться! Я не оплачиваю своих векселей, вот что. Ты не знаешь, распрекрасный мой пропадальщик, сколько было у меня любовных историй (это не всегда связь, не думай, бога ради!) и как я дорожу каждым чувством, устремленным ко мне, и как стараюсь (да, да, стараюсь) оставить его за собой на подольше. Зачем? А просто погреться у чужого огня, за чужой счет. Я так сердился на маму за неоплаченные счета. Я даже полагал, что она и отца-то не любила, а только вот — что удобно с ним. И за себя сердился (опять-таки думал: удобно). А сам? Иначе, но — то же. Вот зачем, к слову, я суетился вокруг Анны Сергеевны? Вы с ней очень схожи, это так. Но не подменяю ведь я тебя ею? У меня этого и в мыслях не было. Да, по сути, она совсем другая. Хотя иной раз скажет что-нибудь, глянет боковым каким-то твоим взглядом. Ты сама-то видишь это?