И вот в торжественной, достойной момента тишине раздался ласковый голос ФЕИ:
— Вы чем же обогреваете граждан?
ЖЭК простодушно хмыкнул и пожал плечами — затруднился с терминологией в этом приличном обществе.
— Может, тут есть резон? — еще мягче проворковал ФЕЯ. — А? Может, и другим последовать…
ЖЭК приосанился. Он не ждал подвоха, открытая душа. А ФЕЯ длил игру:
— Вы зарплату получаете обычную?
— Так ведь… Кто ж похлопочет?..
— Не хватает?
— Как сказать… Ясно, ежели бы…
— И премии не дают?
— …не дали вот… в этот раз…
И тут Фея прицелился с близкого расстояния:
— И не дадут. Никогда! Да за такие дела и под суд угодить недолго!
ЖЭК понял, что сплоховал, но попробовал оправдаться:
— Я подавал это… Заявления. Сигнализировал.
— Что? — одними губами переспросил ФЕЯ.
— Сигналы подавал…
И тут наш полуподземный зал сотрясся от грома:
— Ах, сигналы?!
Вздрогнули все. А ФЕЯ между тем, не взглянув на тяжелораненого, взял на мушку другого:
— А у вас, Прокошкин (он так и назвал — прямо по фамилии), у вас, Прокошкин, почему в подъездах и на чердаках окна повыломаны? А? Будто смерч прошел. Может, прошел?
Немолодой, видавший виды ЖЭК Прокошкин, тот самый отрывистый, неожиданно запел:
— У меня… меня… меня… — И вдруг скороговоркой закончил: — Плотника у меня нет!
— И взять негде?
— Укра… укра… укра… — пропел Прокошкин, — украсть если только у соседа, — и кивнул на географа.
Тот раздул свои прекрасные ноздри: не позволю на себя кричать.
На него не кричали, хотя в его владениях тоже гулял ветер (выбиты стекла), и в перспективе трещали морозы (негреющие радиаторы). Но ФЕЯ выдохся. Глаза его, превратившиеся во время боя в две узкие щели, постепенно приобретали обычную округлую форму, побледневшее лицо стало розоветь. Враз потускневшим голосом предложил он меры пресечения, не требуя, однако, смертной казни: он, умница, понимал, что жэки не все могут, не такие уж они, как бы точнее выразиться, могучие, не такие волшебники. Не поднять им канализационных труб, пересеченных под землею много десятилетий назад; не принудить к труду тех, кто к нему не расположен; не пойти вразрез с теми, кто, принимая новый дом к такой-то дате, глядит ликующим и невидящим оком на непригодность этого дома для жильцов, которым только бы занять, застолбить, а уж ремонт… ремонтом сами займутся.
И потому, когда жэки, толкаясь в дверях (не окликнули бы!), пробкой вырвались из комнаты, ФЕЯ устало положил тяжелую голову в ладони. Он прикрыл глаза. И так, не поднимая век, ровно проговорил:
— А вы кто, новенькая?
Ася быстро глянула на нас и блеснула улыбкой, которая охватила сразу все лицо.
— Я работаю в больнице.
— Врач?
— Сестра.
— Вот больницы вам и поручим. Пойдет?
— Конечно.
Она говорила с такой готовностью, что почти наскакивала на слова ФЕИ («пойдетконечно»). Он наконец; вздохнул освобожденно, встал во весь крупный рост, распрямился, достал со шкафа зеленую папку с завязочками.
— Вот. Вручаю, дочка. Разбирайся, а потом поговорим. Пойдет?
— Конечно. (И опять наскочила на его вопрос, на вопросительный, что ли, знак, кончиком сапожка.)
Тут и мы улыбнулись. И сразу хорошо заотносились к Асе.
Мне очень хотелось спросить ее — в самом ли деле она сразу принимает людей, видит их с хорошей стороны или выработала эту открытую интонацию? Потому что я-то чаще всего поначалу гляжу на человека дурным глазом: этот заносчив, этот прикидывается дурачком, тот или та — смеется неестественно, для виду… Впрочем, речь не обо мне. Потом, когда мы подружились, она рассказывала, что очень в тот раз волновалась и что ФЕЯ показался ей хамоватым.