Джонни снова наполнил вином свой стакан, подлил Бонни и добавил несколько капель Софи. Поглядев на ее синее платье, он сунул ей за воротник кухонное полотенце, а другое, сплошь дырявое, положил на колени.
— Будешь капать себе на колени, — сказал он Софи, — постарайся в дырки не попадать.
— Хорошо, — пообещала Софи без тени улыбки.
Бонни серьезно следила за ним. Джонни становилось все веселее — отчасти из-за вина, но также и оттого, что все так хорошо складывалось. Он не сомневался, что ему не было бы так легко на душе, если бы Бонни чувствовала себя иначе.
— А я и вправду проголодалась, — призналась она. — Все эти дни ужасно много работала и, конечно, ничего не готовила. Сегодняшний ужин для меня — настоящий пир.
Софи наклонилась к ней.
— В некоторых ресторанах, — начала она, — еда... как бы это сказать... не очень высокого качества. Но здесь все делают на совесть.
— Я выключу телик, — сказал Джонни, — тогда мы сможем углубиться в интеллектуальную беседу.
Он направился к телевизору, но в эту минуту диктор, до неузнаваемости искаженный экраном Софи, начал читать содержание вечерних новостей.
— Арестованные вчера активистка Хинеранги Хотейни и ее помощник Бой Ройбен предстали перед судом в Нельсоне[13], — торопливо объявил он, словно опасаясь, как бы его не выключили. Джонни застыл с протянутой рукой, потом отступил. — Подробности в нашей программе, — самодовольно прибавил диктор. И тут же на экране появилось лицо отчаявшегося фермера, заколовшего несколько овец на главной улице провинциального города в знак протеста против политики правительства по закладным на фермы. Они не отводили глаз от экрана — внезапно по лицу фермера покатились слезы.
— Ты знала? — спросил Джонни.
— Я знала, что ее поймали, — ответила Бонни. — Сегодня утром мама мне позвонила и сказала.
— А что они думают? Мои бы просто на стенку лезли.
Бонни аккуратно разрезала пополам картофелину.
— Они встревожены, но они на ее стороне. Если хочешь знать, я тоже, — прибавила она, подняв взгляд на Джонни. — Мне бы хотелось больше походить на нее.
— Ты можешь даже ее превзойти, — сказал Джонни. — Это нетрудно. Брось в премьер-министра шутиху. Впрочем, небось опять скажешь, что я приспосабливаюсь.
— А по-моему, к вещам надо приспосабливаться, — заявила Софи, уставившись на стол. — У меня, например, есть пластмассовая масленка и сырница, и, когда сыр и масло кончаются, я просто протираю их влажной тряпкой, и всё — до следующего раза.
— Рядом с Самантой я всегда чувствовала себя какой-то несерьезной, — призналась Бонни, бросив на него взгляд. — Я такая бесцветная. Конечно, не внешне... а в душе. В детстве я надеялась, что стану как Дженин — она ведь была такая яркая, необычная.
— У тебя и собственной яркости хватает, — возразил Джонни. — Поэтому я тебя и искал.
— Если наряжусь, то я ничего, — сказала Бонни весело. — Даже кажется, что во мне есть какая-то магия. Но все эти черные звезды, серебряные полумесяцы и прочее, — она взглянула на свой наряд, — только видимость. А я хочу, чтобы они прожгли меня насквозь.
Почему-то эта мысль показалась Джонни очень сексуальной; но тут его отвлек телевизор: на экране появился зал суда, потом туда ввели двух обвиняемых. В худощавой энергичной девушке в узких темных очках, которая остановилась в дверях, глядя прямо в телевизионные объективы, и подняла руку в салюте «черной власти», Джонни не узнал Боннину сестру Саманту.
Софи все это время сосредоточенно ела — телевизор ее совершенно не интересовал.
Внезапно Бонни, словно в полусне, заговорила. Она говорила о своих родителях, которые, будучи идеалистами и не имея собственных детей, удочерили двух девочек, понимая, что их шансы покинуть приют не очень-то велики.
— Сейчас это не имело бы значения, — говорила Бонни, — потому что сейчас люди готовы усыновить любого ребенка, но двадцать лет назад таким детям, как я, приходилось ждать довольно долго.
— Почему? — с недоумением спросил Джонни.
— Ну, знаешь, во мне столько всякой крови намешано, я прямо настоящая дворняжка, — объяснила Бонни. — Немножко белой от какого-то неизвестного европейца, немножко маори, немножко китайской, возможно, капелька индийской. Саманта — теперь она, конечно, Хинеранги — наполовину маори, наполовину пакеха[14]. В детстве у нее была заячья губа, хотя сейчас это почти незаметно.
Оглядываясь на прошлое, Джонни смутно вспомнил об операции и шраме.
— На самом деле мы никому не были нужны. Но это нас как раз и спасло: Бенедикты только того и ждали.
14
Этим словом маори Австралии и Новой Зеландии обозначают человека немаорийского происхождения, в особенности белых.