А за приспущенной наполовину занавеской виднелись элегантные ножки в прозрачных черных чулках, принадлежащие сидящей внутри даме. Мы страшно торопимся схватить этот момент! Занавеска — в будке на тротуаре, оснащенной вертящимся стульчиком для высоких и низких и автоматом, делающим фотографии для паспорта или ради спортивного интереса. Хью глянул на ножки, потом на рекламное объявление. Мужское окончание и отсутствие акцента портили непреднамеренный каламбур{6}:
Пока он, еще девственник, воображал эти рискованные позы, слились в одно два события: раздался гром проносящегося поезда, магниевая молния осветила кабинку. Блондинка в трауре, отнюдь не сраженная током, вышла, застегивая сумочку. Чью бы она ни желала увековечить кончину снимком светловолосой красоты в черном крепе, к третьему событию, случившемуся одновременно недалеко отсюда, это не имело никакого отношения.
Может, пойти за ней — хороший был бы урок, — пойти за ней следом, а не тащиться глазеть на водопад: хороший урок для старика. Хью со вздохом и проклятием поворотил оглобли (когда-то недурная метафора) и вернулся в магазин. Как Ирма потом рассказывала соседям, ей показалось, будто старый господин ушел вместе с сыном, и поэтому она сначала даже не могла понять, чего молодой человек от нее хочет, хоть он и бегло говорил по-французски. А поняв, посмеялась над собственной глупостью и поспешно повела Хью в примерочную, где, все еще сердечно смеясь, жестом, ретроспективно исполнившимся драматизма, откинула не коричневую — зеленую занавеску. Разброд и разобщение предметов в пространстве всегда комичны, и мало что может быть смешнее, чем три пары штанов, перепутавшихся на полу в застывшем танце, — коричневые шаровары, джинсы и старые серые фланелевые брюки. В тот миг, когда неуклюжий старый Персон сражался с зигзагом узкой брючины, пытаясь просунуть в нее ногу в ботинке, голова его наполнилась красным ревом. Умер он еще прежде, чем коснулся пола, словно падал с большой высоты, и теперь лежал на спине, вытянув одну руку, но так и не достав зонтика и шляпы, отразившихся в высоком зеркале.
6
Сей Генри Эмери Персон — отец нашего Персона — может быть описан и как милый, искренний, доброжелательный человечек, и как жалкий обманщик — в зависимости от угла освещения и положения наблюдателя. С каким хрустом ломают пальцы во мраке угрызений совести, в темнице невозвратного. Школьнику, будь он силен, как Джек-душитель, — покажи-ка руки, Хью, — все равно не совладать с одноклассниками, когда все они жестоко издеваются над его отцом. После двух-трех драк с самыми из них мерзкими он занял позицию более хитрую и более подленькую — позицию молчаливого полусогласия, ужасавшую его теперь, когда он вспоминал эти времена. По странному выверту сознания, сам этот ужас отчасти примирял его с самим собой, доказывая, что он все-таки не полное чудовище. Теперь ему надо что-то делать со множеством вспоминавшихся ему грубостей, в которых он был виновен вплоть до последнего дня и с которыми разделываться столь же болезненно, как с очками и вставными челюстями, врученными ему в бумажном мешочке чиновником. Единственный разысканный им родственник — дядя из Скрэнтона — из-за океана посоветовал ему не отправлять тело домой, а кремировать за границей; на деле, однако, отвергнутая дядей процедура оказалась проще во много раз, и прежде всего потому, что позволила Хью практически тут же избавиться от страшного груза.
Все ему помогали. В особенности хотелось бы поблагодарить за всемерную помощь, оказанную нашему бедному другу, Гарольда Холла, американского консула в Швейцарии.
Из двух сильных испытанных Хью ощущений одно было общего порядка, другое — особенного.
Первым его осенило чувство освобождения, подобное ветру, чистому и исступленному, выметающему сор из избы бытия. Особенно же его воодушевило, когда в потрепанном, но пухлом отцовском бумажнике он обнаружил три тысячи долларов. Как многие молодые люди сумрачного вдохновения, в толстой пачке денег ощущающие всю полноту незамедлительных услад, он был лишен как всякой практической заинтересованности, всякого желания разбогатеть, так и тревог о завтрашнем дне (действительно излишних, ибо выяснилось что наличные деньги составляют лишь десятую часть доставшегося ему наследства). Он в тот же день переехал в гораздо лучшую женевскую гостиницу, на ужин съел hommard à l'américaine[3] и по улице, начинавшейся прямо за отелем, отправился искать первую в своей жизни проститутку.