Лена показалась мне Криспином в юбке; нестрашное пугало. Голос тонкий, но без старческого тремоло. Рукопожатие на удивление крепкое. Лену окружала изрядная аура талька и прованской лаванды. Плохо прокрашенные каштановым волосы казались оранжевыми, и собранная на затылке кичка походила на мандарин. На ней был балахон всех цветов радуги, кожаные сабо, солнцезащитные очки со стразами и много позвякивающих браслетов.
Мы сели на тенистой веранде, где был приготовлен чай и блюда с нарезанной гуайявой и папайей. Откуда ни возьмись материализовалась служанка в светло-зеленой форме и принялась освежать нас большим соломенным опахалом, прямо как в фильмах с Рудольфом Валентино[92]. Из дома доносились пронзительные звуки серенады «Туманно»[93]. Заметив, что я чуть оглянулся на звук, Лена отослала служанку принести коробку от диска.
— Превосходно, не правда ли? Я так люблю эту музыку. Куда лучше, чем Ричард Клайдерман[94].
Вернулась служанка, и Лена направила ее ко мне движением метателя фрисби. Я с интересом стал рассматривать коробку: «Романтичный гобой».
Декламируя Уитмена, она прикрыла глаза так же, как ее почивший брат.
— «И во что обратились теперь дети и женщины? Они живы, и им хорошо, И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет, А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить. Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь. Все идет вперед и вперед, ничто не погибает. Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше».[95]
Я достаю блокнот и ручку и начинаю интервью с вопроса о кончине ее брата.
— Не знаю, была ли у него личина, — говорит она.
— Нет, я хотел спросить, в чем, по-вашему, причина его смерти?
— Что-что? Какие черти?
— Хм… Простите. Итак… сейчас, достану перечень… вы переписывались с ним, когда он жил в Нью-Йорке?
— Нет, я никогда не была у него в Нью-Йорке. Я хотела, но так и не собралась.
— А письма вы ему писали?
— Простите, вы не могли бы говорить погромче.
— Я спрашиваю, как часто вы ему писали?
— Писала, да. Каждую неделю. Мы переписывались с пятидесятых годов, когда меня отправили учиться в колледж Короля Георга Пятого в Гонконге. Лет десять назад наша переписка прервалась. Без еженедельной корреспонденции от брата я чувствовала себя как курильщик, который решил бросить. Но он слишком сильно меня обидел.
— Чем?
— Простите?
— Чем он вас обидел?
— Своими воспоминаниями.
— Что именно показалось вам спорным?
— Вот именно — злобные. На самом деле он всех нас предал. Пусть он опубликовал их после маминой смерти, но про остальных он даже не подумал. На все упреки братец отвечал: «Но ведь это искусство! И это правда!» Как будто от этого легче. Как будто люди в этой стране понимают искусство. Половина и имени-то своего написать не умеют. А мы еще даем им право голоса. А вторая половина может беспрепятственно читать эту книгу и все, что там про нас написано. Ничего хорошего из этого не вышло. Я даже считала, что из-за этой его книги у нашего брата Нарцисито начались проблемы с душевным здоровьем. А ведь я дала Криспи свои дневники, надеясь, что они помогут ему написать правдивую историю.
— Что в этой книге вам не понравилось больше всего?
— Все не так.
Стоящая за нами служанка перекладывает опахало в другую руку и, продолжая помахивать, встряхивает уставшую кисть.
— Вас расстроило то, как в ней описаны Нарцисито и ваш отец?
— Все, что он говорит о святой Церкви.
— А как это могло повлиять на Нарцисито?
— Криспин позволил себе гнусные инсинуации насчет связей нашей семьи с этим фашистом Респето Рейесом и физических оскорблений, которые якобы наносил нам отец, хотя это было вполне в духе времени. То же самое касается рассказов про увлечения отца другими женщинами, когда мама заболела. Папа был мужчиной. Где еще ему искать утешения? Кроме того, Криспи сделал достоянием гласности сугубо личные моменты политической биографии отца.
— Так это все неправда или…
— Это все неправда. Папа был… Папа старался помочь всем, кому мог. А по воспоминаниям Криспина, у него не было никаких моральных принципов. Какой лицемер! У моего отца были принципы, даже больше чем достаточно, только он умел разделять мораль и политику. Управлять, руководствуясь моральными принципами, невозможно. Это ни для кого не секрет.
— А что вы скажете о матери?
— Нарцисито делал все от него зависящее, чтобы оправдать надежды нашего папы.
92
*
93
*
94
*