Лена замолкает и смотрит вдаль, как будто позируя для портрета. Я жду молча. Она протирает глаза. Лицо постепенно обретает прежнее выражение, на нем даже появляется улыбочка.
— Что ж, это, полагаю, типичная для состоятельных семейств история, — говорит Лена.
Служанка с опахалом смотрит на кого-то в окно, высовывает язык, морщит нос и несколько раз моргает, выпучив глаза.
— Так что случилось с Криспином?
— С возрастом понимаешь, что, когда ненавидишь кого-то всей душой, какая-то часть тебя жаждет прощения. Но тут сложно понять, действительно ты хочешь простить или просто устал ненавидеть. Я до сих пор не пойму, чего в прощении больше — великодушия или эгоизма. Возможно, поровну и того и другого. В молодости Криспин был такой талантливый. Такой озорник. Но с возрастом стал очень уж злым. Злость — штука удобная. И простая.
Стихают последние звуки гобоя в финале «Smoke Gets in Your Eyes»[96]. Компакт-диск идет на повтор, и воздух наполняет «Misty».
— Значит, вы с ним так и не помирились?
— Незадолго до его смерти, когда он в последний раз приезжал в Манилу, ну, знаете, в феврале, ради этого постыдного фиаско в Культурном центре, — так вот, перед этим он приезжал ко мне сюда. Как с неба свалился. Служанки сказали, что ко мне посетитель, я спустилась, смотрю — сидит, чемодан в ногах, обмахивается панамой. Я была совершенно уверена, что это призрак. Перекрестилась даже. Когда он поднял глаза и улыбнулся этой своей бесящей улыбочкой, я сказала: «Думаешь, тебя здесь ждут с распростертыми объятиями?» И тут же сама удивилась, как наигранно это прозвучало.
— Он был здесь? Он говорил что-нибудь о «Пылающих мостах»?
— О его работе мы не разговаривали.
— Долго он был здесь?
— Ну, какая спесь, он же мой младший брат.
— Нет, я спросил, долго ли он был здесь?
— Простите?
— Долго еще будешь балдеть? — не удержался я.
— А, поняла. Чуть меньше недели.
— Так долго? — Я сомкнул челюсти и поджал губы.
— Разве вы не были его другом?
— Был… то есть, прошу прощения, и остаюсь. — Мне стало стыдно. — Но меня тогда не было в городе. Мы с моей девушкой ездили в Коста-Рику, помогали строить колодцы. С моей тогдашней девушкой.
— А почему не на Филиппинах? Я думала, Коста-Рика сравнительно благополучная страна.
— Ну, мы узнали об этом, только когда уже приехали. Я вот о чем хотел спросить… Криспин здесь работал? Делал какие-нибудь записи? Или…
— Нет. Не работал. Вообще ничего не делал. Правда, это было божественно. Признаюсь, я не осмеливалась расспрашивать его про работу. Снова видеть его здесь — это было такое счастье. Я не хотела его разрушить. Он так постарел. Здесь он гулял босиком по саду. Ел очень хорошо. Мы ходили на пляж, где купались еще детьми. Говорили только о самом хорошем. Каждый вечер он читал мне вслух. В детстве мы все время друг другу читали, особенно во время войны. У него получалось лучше всех — для каждого персонажа у него был свой голос. Вы бы слышали, как он читал «Ворона»[97], с раскатистым, леденящим кровь «р» и тому подобное. Наверное, я должна была догадаться, что так великолепно бывает только в последний раз.
Лена умолкает. Снова промакивает уголки глаз.
96
*
97
*Имеется в виду стихотворение Эдгара По, опубликованное 29 января 1845 г. в газете «New York Evening Mirror».