— Именно так, — брат Пон удовлетворенно кивнул. — На санскрите «алая-виджняна». Именно она некоторым образом переходит из жизни в жизнь, определяя единство того потока, которым мы являемся.
— Так это тогда и есть душа?
— Нет, души не существует.
— А в чем отличие? — я нахмурился.
— Душа — это некая субстанция, нечто вечное, устойчивое, а сознание-сокровищница — набор состояний, каждый миг трансформирующийся, текучий, тот самый, грубым отражением коего являются остальные потоки — и мысли, и события, и эмоции, и даже телесные ощущения.
— Но если это сознание постоянно изменяется, то что тогда переходит из одного существования в другое?
— Некая энергия, потенциал, способ восприятия и порождения образов, — брат Пон наслаждался моим замешательством. — Вот смотри, если ты зажег одну свечу от другой, то разве пламя первой не воплотилось в огне второй?
— Ну, как бы да…
— Или еще, если наставник обучил тебя некоторому стихотворению, то что, это стихотворение не перешло к тебе от него? Ведь когда ты читаешь его, то это можно назвать новым воплощением тех же самых рифмованных строк, хотя они произносятся другим голосом и в другом месте перед иными слушателями.
— Ну да, перешло… — на миг показалось, что я уловил концепцию, понял, о чем толкует монах, но мысль задержалась в сознании всего на мгновение и тут же исчезла, как блеснувшая в водопаде рыбка.
— Не переживай, — брат Пон ободряюще улыбнулся. — Все, что можно выразить словами, не является истиной, а сама истина постижима лишь с помощью интуитивной мудрости. Когда придет время, ты постигнешь все до исходной глубины, сейчас же нас больше интересует практика.
Я подобрался.
— Тебе достаточно знать, что одна из целей обучения — перенести фокус внимания с седьмого сознания, ума, ответственного за формирование концепции личности, на восьмое, сокровищницу.
— И как это сделать?
— Медленно и без давления, — брат Пон потер ладони друг о друга. — Для начала… Необходимо научиться прислушиваться к тому тихому, почти неразличимому голосу, что принадлежит сознанию-сокровищнице и обычно находится далеко за пределами восприятия. А для этого ты должен постигнуть столь сложную для западного человека науку молчания.
Я удивленно заморгал.
— Да, с этого момента ты будешь изображать немого и использовать слова только после моего разрешения.
Сердце мое упало.
— Но как же я… Это что! Почему?.. Не получится… — от возмущения слова толпой полезли на язык, толкаясь и мешая друг другу. — Нельзя ли без этого обойтись? Глупости! Как же учиться тогда?
Монах выждал, пока запал мой пройдет, и только затем ответил:
— На те вопросы, ответ на которые тебе и в самом деле будет необходим, я отвечу без напоминания, шевелить же языком воздух по поводу того, что ты верно назвал «глупостями», смысла нет. А теперь все, гневайся про себя, поскольку для тебя настало время читать сутру молчания.
Я открыл рот, чтобы продолжить спор, но вовремя одумался.
Внутри стен, что отделяли старый город Чиангмая от более современной части, располагался настоящий лабиринт узких, до ужаса похожих друг на друга переулков, где сломал бы ногу даже черт, окажись он фарангом.
Куда и зачем мы идем, я не знал и спросить не мог, поскольку брат Пон велел мне молчать. Это распоряжение по-прежнему казалось мне бессмысленной прихотью — ну и что с того, что я не работаю языком, ведь мысли мои никуда не делись, а они звучат иногда ой как громко!
Время от времени внутри лопались пузыри вялого раздражения.
— Тебе придется тяжело, — монах заговорил неожиданно, даже не повернув головы в мою сторону. — Ты не осознаешь, насколько жизнь обычного человека завязана на болтовне, на том, чтобы рассказывать всем вокруг о себе, о том, что с тобой происходит, чем ты являешься. Это одна из крепчайших опор той иллюзии, что известна под именем Личности и стремится поддержать свое существование всеми известными ей способами.
Эта мысль меня, честно говоря, мало обрадовала.
— Говорят, — продолжил брат Пон, не обратив внимания на мое угрюмое сопение, — что Будда не произнес ни слова между ночью Просветления и ночью ухода в нирвану. Сознание его, подобное ясному зеркалу, отражало проблемы, с которыми приходили к нему люди, и давало им безмолвный ответ, который всякий и понимал в меру разумения. Ага, вот мы пришли.
Мы свернули в очередной раз, и я замер, позабыв ухватить отвисшую челюсть.