Иногда создавалось впечатление, что она рассказывает все это не суду и даже не окружающим ее людям, а разговаривает сама с собой, воскрешая фрагментарно свою нелегкую жизнь, скорбную долю, еще и сейчас пытаясь помочь сынку, сказать о нем доброе слово, вызвать к нему жалость.
— А каково было ро́стить его, ни яслей, ни садика, то с соседками старыми, а то и одного во дворе кинешь, когда подрос. Вон и сейчас мизинчик левый искривленный, собаку погладить хотел, злющая овчарка была, Пиратом звали, могла ведь всю руку изжевать… Теперь уж не дождаться мне его, сынка Колюшки…
Никто не решался остановить старуху. Она хотела еще что-то сказать, и неизвестно было, будет ли она еще говорить, да и не могла она ничего больше добавить к тому, что интересовало нас. Подсудимый тяжело поднялся за своим барьером, опираясь на него почему-то именно левой рукой с бросающимся в глаза изуродованным мизинцем. Голос его — это было так неожиданно — срывался:
— Не могу больше… Отпустите ее… Не мучьте… Не мучьте… Я все скажу… Все…