Врач из поликлиники была в квартире в двенадцать. В десять минут первого Велемирова позвонила в милицию…
— Вы не знаете, Гаврилкина сейчас дома? — спросил следователь, заканчивая допрос.
— Наверное. Она пенсионерка.
— А вы никуда не собираетесь?
— Куда я пойду! — горестно произнесла Велемирова.
— Я побеседую с Гаврилкиной. Может быть, у меня возникнут еще какие-нибудь вопросы, так я зайду к вам.
— Я буду дома.
— Адрес работы сына у вас есть?
— А как же, — ответила Валентина Сергеевна. Она назвала адрес мастерской, которая находилась в центре города. — Жора, Жора! — качала головой Велемирова. — Не представляю, как сообщу ему… Смерть детей он переживал — не дай бог! Я так боялась за него. Ведь слаб здоровьем… Перенесет ли он эту ужасную весть? Мне страшно…
Уже когда Кашелев собрался уходить, Валентина Сергеевна снова спросила, когда можно будет похоронить Маргариту.
— Как только будет готово медицинское заключение, — ответил следователь. — Я попрошу, чтобы не тянули, — заверил он убитую горем женщину.
Кашелев напрасно беспокоился, что не застанет Гаврилкину дома.
— Думала, что понадоблюсь вам, никуда не выходила, — сказала Ольга Тимофеевна, когда следователь зашел в их квартиру. — Садитесь к столу, посветлее будет, — предложила она ему стул.
Следователь попросил рассказать о сегодняшнем событии у Велемировых.
— Стою, значит, я у плиты, обед стряпаю, — начала Ольга Тимофеевна. — Щей кисленьких захотелось… В квартире никого, все на работе. Только Витька, соседский пацан, кашу себе подогревает. Вдруг — крик! Я и не пойму, откуда. Думала, с улицы. Выглянула в окно — никого… Потом в дверь затарабанили. Открываю — Велемирова. Кричит: Мара повесилась! Господи, думаю, и как это она решилась такой грех на душу взять? — Гаврилкина поспешно осенила себя мелким крестом. — Побегли мы в квартиру Валентины. Дверь в Марину комнату настежь. А сама она под вешалкой, лицом к двери. От шеи вверх веревка тянется… Николай Петрович тут же ходит и что-то лопочет… Валентина, значит, в поликлинику подалась… Я говорю Николаю Петровичу: чего смотришь, сымать надо, может, еще приведем в чувство… У нас в деревне, когда я молодкой была, девка одна тоже в петлю полезла. Жених бросил. Она уже в положении находилась. Ее сестренка увидела в окно, подняла крик. Народ сбежался, вынули из петли и отходили-таки голубушку… Потом сына родила, замуж счастливо вышла… Вот я и говорю Велемирову: давай сымать. Он говорит: пробовал, но одному не под силу… Ну, тогда мы вместе… Перенесли Маргариту на кушетку, я стала ее отхаживать. Руки в сторону, на грудь… — Гаврилкина показала, какие движения она производила. — Махала, махала… Лицо у ней синее, а тут вроде бы чуть побелело… Я давай опять…
— Вы помните, который был час? — спросил Кашелев.
— Да почти что двенадцать.
— Хорошо, продолжайте, пожалуйста.
— Ну, вскорости возвернулась Валентина с врачихой… Врачиха то же самое Маре делала, что и я. Еще укол впрыснула. Да, видать, запоздали. Вот если бы Николай Петрович сразу ее снял — другое дело.
— Как вы думаете, Ольга Тимофеевна, почему Маргарита руки на себя наложила?
— Я уж и сама думаю, чего ей не жилось? — сердито произнесла старушка.
— Много горя перенесла?
— А кто его не хлебнул, а? Вон, сестра моя двоюродная, в Белоруссии… Фашисты на ее глазах всю семью спалили — мать, отца, сестер и братьев. Так что, тоже, выходит, надо было руки на себя накладывать? Выросла она, замуж вышла, детей нарожала. Жизнь есть жизнь. — Гаврилкина о чем-то задумалась, глядя в окно. — Странное дело, однако… В войну столько бед, столько несчастья перенесли, и никто на нервы не жаловался. Нынче же мирное время, а у людей нервы почему-то никудышные.
— Мара жаловалась?
— Об ней и речь… Совсем ить молодая, а туда же: жить не хочу.
— Вы сами слышали, как она говорила это? — спросил Кашелев.
— Все знают об этом. Даже веревку у нее уже один раз отымали.
— Кто?
— Свекор, Николай Петрович. — Ольга Тимофеевна махнула рукой. — Не подумала о том, что гореть ей теперь в геенне огненной.