Моя карьера была успешной во многом благодаря образованию, полученному в университете. Если бы не возможность изучать японский язык под наставничеством двух профессоров, я, вероятно, никогда не научился бы говорить на нем бегло. Более всего я обязан четверым преподавателям: профессорам японского языка Иваненко и Катаяма, профессору японской литературы Ирине Львовой и известному историку профессору Гальперину. Кстати говоря, трое из этих поразительных людей пострадали от советской системы, и раны, нанесенные ею, оставили в их душах незаживающие шрамы. Факт, по-моему, не нуждающийся в комментариях.
Оба преподавателя японского языка были великолепными, прямо таки прирожденными учителями. Иваненко была этаким драгуном в юбке — она усвоила армейские привычки в годы работы в качестве переводчика в лагере для японских военнопленных. Катаяма оказалась в Москве в 30-х годах, вместе со своим отцом, известным коммунистом, бежавшим из Японии. Несколько лет спустя после побега в СССР он умер, и прах его помещен в Кремлевскую стену — высокая честь для коммуниста-иностранца. Когда я впервые встретил профессора Катаяма, ей было уже пятьдесят лет. Чаще всего она была печальна и подавлена чем-то, порой — нервна. С русским языком у нее были проблемы, и хотя она была убежденной коммунисткой, ей трудно было приспособиться к реальностям советского социализма.
Профессор японской литературы Ирина Львова — один из лучших специалистов в Советском Союзе, а может, и во всем мире. Она была еще молодой женщиной, когда, при Сталине, ее по ложному обвинению посадили в тюрьму, где она пробыла десять лет. Преподавателем она была невероятно талантливым. И японский язык знала великолепно — переводила прямо с листа. Она помогала мне писать дипломную работу, и я всегда с благодарностью вспоминаю ее.
Профессор Гальперин был ведущим советским специалистом по японской истории, и мне очень повезло, что я был его учеником. Человек интеллигентный, с голосом тихим и мягким, он в самом деле знал, как овладеть вниманием студентов.
Мои студенческие годы пришлись на время, которое теперь называется периодом „десталинизации”, хотя все равно возможности вести свободные дискуссии, особенно о текущих событиях, были невелики. Даже там, в институте, КГБ не спускал с нас своего внимательного глаза. Были среди студентов и сексоты. Один из моих сокурсников, выданный таким сексотом, был арестован и позже приговорен к восьми годам заключения за „сионистскую пропаганду”, хотя трудно сказать, какого рода пропаганду мог’ вести студент двадцати одного года от роду. Нескольких студентов вызывали на „беседу” с работниками КГБ за то, что они критически высказывались об отношении Хрущева к вопросам культуры. Их не арестовали, но КГБ пытался (и, вероятно, преуспел) некоторых из них завербовать в стукачи. Угадать, кто работает на КГБ, было не так уж трудно, и я избегал стукачей как мог.
Одним из таких сексотов был Вячеслав Пирогов, на два года старше меня. Я был на вечеринке, устроенной им в связи с окончанием института. Как обычно, едва держась на ногах от обилия выпитого, он изображал из себя настоящего гебиста — предлагал то тому, то другому уединиться в соседней комнате и там заводил речь о возможности сотрудничества с КГБ. Кое-кого из гостей это сначала привело в ярость, но потом кто-то тишком подсказал другим идею позабавиться над пьяным дураком. И вот все выстроились в ряд и смиренно являлись — один за другим — на допрос к Пирогову. Все это было, конечно, в шутку, но характерно, что никто нс нажаловался на Пирогова в деканат — явное свидетельство подлинной порядочности.
Много лет спустя, когда я, приступая к своим обязанностям разведчика, впервые появился в советском посольстве в Токио, меня там встретил старина Пирогов, тогда уже и в самом деле офицер КГБ.
Часто после лекций мы с сокурсниками бывало отправлялись в кафе „Москва" на Моховой и часами сидели там, говоря, говоря и говоря без конца. Мы только-только приобщились к миру идей, и приобщение это кружило нам головы. Естественно, в те вечера в набитом студенческим людом кафе завязывалось множество романтических историй. Лично я влюблялся и охладевал к предмету очередного увлечения по меньшей мере дважды в неделю. Бывало мы рассаживались за столом, я начинал разговор с какой-нибудь девушкой — порой из тех, что я уже знал не первый год, — и вдруг обнаруживал, что она просто прекрасна. Мгновенно начинался роман. С одной девушкой я встречался чуть ли не год. Она была очень высокой, почти два метра, но тем не менее в ней были и привлекательность, и интеллигентность и женственность. Однако ничего у нас все равно получиться не могло. Мы с ней выглядели довольно странной парой и, конечно, знали, что публика пялится на нас. Случалось, что, пропустив по стаканчику, мы начинали танцевать под аркой старого здания университета — просто для потехи, чтобы посмеяться над тем, как изумленно глазеют на нас прохожие. Но, как я сказал, ничего из этого выйти не могло. Даже поцеловать ее и то для меня было проблемой. Мы оставались близкими друзьями; она была на моей первой свадьбе и плакала не переставая. „Стас, дорогой мой, — все приговаривала она, — твоя Елена такая красивая! Ваша свадьба просто прекрасна!"