С прекрасной своей Еленой я встретился в 1959 году — мне тогда было восемнадцать лет. Она была студенткой филологического факультета МГУ. И сразу вместо того, чтобы просто встречаться с ней, я принялся за ней ухаживать. Мы все свободное время стали проводить вместе. И вот к началу 1960 года нам уже казалось, что нет ничего более естественного для нас, нежели женитьба — хотя мы были еще слишком юны, чтобы осознавать, что дружба и любовь не одно и то же. Мать Елены и ее дедушка были не против нашего брака, и вскоре состоялась его регистрация в ЗАГСе. На Елене было элегантное белое платье и фата. Родственники и друзья толпились в ЗАГСе, пока мы стояли в очереди, дабы заполучить нужные бумаги и потом заполнить их соответствующим образом в тесной комнатушке. Когда пришла наконец наша очередь, нас препроводили в другую комнату, отчасти напоминавшую приемную. Хрипло застонал патефон, исполняя мендельсоновский „Свадебный марш", мы произнесли соответствующие слова, и через три минуты были уже мужем и женой. Свадьбу справляли у Елены и продолжалась она до самого утра.
Все, что мы с Еленой имели, — это наши студенческие стипендии. Так что нам не по карману было даже снять комнату, и мы жили вместе с матерью и дедушкой Елены в старом деревянном доме в Кунцево. Я быстро подружился с ее родными. Впервые в лице дедушки Елены я встретил человека, которому хотел подражать, как отцу, и которого по-сыновнему почитал.
Живой носитель истории, дедушка Елены рассказал мне об Октябрьской революции куда больше, чем я вычитал из книг. Большевик с начала 1900-х годов, со времен студенчества, он не только принимал участие в революции, но и в дореволюционные времена выступал защитником на многих процессах над большевиками. Причем выступал не без успеха — многие благодаря ему избежали тюрьмы.
После революции он пошел учиться на биолога и со временем завоевал известность за работы в области генетики. Он выступил с рядом гневных статей против сталинского фаворита Лысенко. Поскольку он не отказался от своих позиций, то в 30-е годы оказался на Лубянке. Общение с этим удивительным человеком несказанно обогатило меня — теперь у меня появилось реальное представление о сталинских временах, существенно отличавшееся от того, которое нам вдалбливали в школе.
Другим важным уроком, усвоенным мною от Елениного деда, были сведения о коллективизации деревни. „Миллионы трудолюбивых, знающих свое дело крестьян заклеймили как кулаков и или посадили или выслали, — вспоминал он. — Сотни тысяч умерли с голоду”.
Я уверен, что в результате только этой акции база советского сельского хозяйства была непоправимо подорвана. И в результате сегодня Советский Союз не в состоянии прокормить свой народ. Земля есть, а вот умения, желания и стимулов работать на ней нет.
Наши беседы порой заканчивались под утро. И в результате этих дискуссий я начал подозревать, что наш генсек товарищ Хрущев лгал народу в период десталинизации. Хрущев заявлял, что за все злодеяния 30-х, 40-х и начала 50-х годов ответственны лишь Сталин и клика его прихлебателей-злодеев. Но ведь эта клика не могла бы совершить всего этого без активного содействия всех, кто был частью сталинского режима. Дед Елены сказал мне, что в конце 30-х годов, будучи в заключении, он понял, что советское социалистическое правительство действует не ради народа, но против него. Я ранее не встречал человека, осмеливавшегося говорить, что советская система рухнула бы, будь она открытой. Он считал, что система жива за счет лжи, полуправды и тирании страха.
Оглядываясь теперь на свою брачную жизнь с Еленой, я прежде всего вижу нас как друзей, а уж затем как мужа с женой. Наши интересы не совпадали: ее интересовали структура языков и семантика, а меня — все связанное с Японией. Но мы отлично ладили и зачастую бок о бок корпели каждый над своими учебниками. Елена была человеком спокойным, с ровным характером, и при этом очень милым. Но все равно любовь наша почему-то не углублялась. Она не убывала, но, увы, и не возрастала.