Я ничего не воспринял. Поэтому я в начальной школе, поэтому я должен бормотать катехизис для детей, для наивных, для начинающих!..
Столько заниматься, чтобы к этому прийти, чтобы остаться там, еще там... Еще там, папа, мама!
В том, что я написал, в моих романах, в моих литературных эссе, в моих пьесах я, казалось, был более утонченным, более утонченным, казалось (мне).
Я всего лишь гуманитарий. А гуманитарий выше психоанализа, выше лингвистики.
Однако в этом самом дневнике, в этом самом дневнике, мне кажется, я сказал нечто достойное, чтобы быть сказанным: я, прочитавший все же Майстера Экхарта... и Рене Генона[220].
Едва прочитал Паскаля. С трудом... логический трактат... Кажется, я лучше понял св. Хуана де ла Крус[221], его негативную теологию (понятую благодаря Жану Баруцци[222]), а также некоторых более доступных (мне) византийских мистиков, но неплохо разбираюсь и в текстах гностиков, сильно навредивших мне, отчего я страдал—духовно!
Напротив, я прекрасно понял философии Культуры, Истории: Шпенглера, Кайзерлинга.
И писателей, когда-то трудных, я мог объяснить другим Кафку и Пруста, Достоевского и Селина[223].
И старых социологов: Дюркгейма и т.д....
И психологов: Уильяма Джеймса, потом Спенсера.
Ницше я не смог переварить. Не очень мне удалось понять и Кьеркегора.
Шопенгауэр более легок для меня. И более понятен мне. Я читал записки о буддизме и книги Робена о персидских мистиках. Это укладывается у меня в голове. Но было много и других. Достаточно много других.
А поэты? Трудны Малларме или Валери. Более ясны Рембо, конечно, Верлен, Бодлер. Я, разумеется, очень любил Флобера, научившего меня настоящей литературе: ценность литературы не в том, «что сказано», но в том, «как это сказано».
А романтики, такие прозрачные: Гюго, Виньи, Ламартин, Мюссе... именно они научили меня легкости.
Раньше, в юности, я читал Платона, Плотина. Я читал только это. Я читал также дадаистов, сюрреалистов и разных По, Бальзака, Дюма. Интересно, интересно, занимательно, но... для оттачивания ума они не-много стоят. Едва прикоснулся к Спинозе.
Рассказываю обо всем этом вперемешку. Как придется. А Расин, Мольер, Корнель, такие невыразитель-ные по сравнению с Шекспиром... Софоклом... А какая разница между Джойсом и Валери Ларбо, которого он тем не менее перевел.
Наконец, наконец, и т.д. и т.д., остановимся на Фрейде и Юнге, остановимся там...
Очень плохо: Маркс, Ленин; читая их, у меня было впечатление, что я жую вареную бумагу. Лучше «Анти-Дюринг» Энгельса... О, вижу, что я никогда не остановлюсь. Какая все же библиотека в моем мозгу! Какая библиотека! Все это не имеет смысла, абсолютно. Я тем не менее безграмотен. Достаточно безграмотен. И не эрудирован... Уже половина одиннадцатого вечера. И хорошо, что скоро ночь. Хорошо, что скоро ночь.
Я более спокоен.
* * *
Тщательно причесать все это.
Или лучше оставить не отполированным?
Неотполированным!
Непричесанным!
Но впредь я буду стараться быть собраннее. Концентрировать внимание.
Больше скачков.
В данный момент, сударь, я с Вами не разговариваю.
* * *
Отмечу, тяжелое, тяжелое пищеварение, болезненное и печальное... Но сейчас я почти все переварил. И мне легче.
* * *
22.8.86
Снова побеждает день, благословенное, славное утро. Скоро, увы, мы покидаем Рондон. Меня ожидают тяжкие, угнетающие заботы. Но будем крепиться, будем помнить, что я чувствовал (не решаюсь сказать: думал) этим летом.
* * *
Я же отлично знал, что свидетельства мистиков, св. Хуана де ла Крус, других неопровержимы. Почему же я этого не знал, как же я забыл, как я не знаю этого достаточно?
Я перечитываю эти две без малого тетради, написанные мною почти что за два месяца. Написано плохо, как с точки зрения каллиграфии, так и с точки зрения, скажем, идей. Ценна, может быть, четверть написанного.
Я констатирую это спокойно. Ничего не поделаешь. Это позволяет мне жить и не скучать. Я напишу еще, но о фактах, событиях личного плана. Во всяком случае, нужно подвергнуть очень строгому отбору рукопись, прочитав ее как следует, серьезно. И толково расставить, если смогу, знаки препинания. Ибо я писал быстро, длинными и запутанными фразами, я, который еще не так давно отличался ясностью и точностью. Банальности: можно о них говорить, но важно, как о них говорить — и сохранить хорошую мину... Я знаю это. Я останавливаюсь. Посмотрим, можно ли еще. Но этот дневник я хотел бы продолжить. То, что говорил Шекспир, об истине было уже сказано, но по-другому, многими мыслителями.
* * *
Правдивость этих свидетельств еще раз подтверждается: я читаю в «Монд», что Роже Поль Друа задает вопрос: существует ли форма познания, соответствующая мистическому опыту? Можно ли распознать в «сообщаемой универсальности» то, что есть в ней индивидуального и невысказанного? Эти вопросы были в центре опуса Жана Баруцци. ...Его работы о Лейбнице, о св. Хуане де ла Крус сегодня частично забыты. Напрасно.
Жан Луи Вейяр-Барон вновь обнаруживает свою непреклонность, публикуя десяток статей под заголовком «Мистический разум». Им предшествует очерк о духовном развитии и о методе Жана Баруцци.
...Эти статьи необычайно интересны для тех, кого волнует анализ связей между рациональностью в философии и существованием «божественного».
Вчера я думал о Жане Баруцци (я писал «Барруц- ци») и о его книге о св. Хуане де ла Крус. Сегодня о нем в свою очередь напоминает Ж. Л. В.-Барон. Какое чудесное совпадение.
Но, и это очевидно, мистический опыт предоставляет неопровержимые свидетельства; они понятны, они принадлежат «сообщаемой универсальности», они являются вполне подлинной «формой познания». Я знал это, я об этом забыл, мистики разных, самых разнообразных духовных традиций сближаются, одно учение подтверждается другим — ортодоксальные мистики или католики, раввины Торы, мусульмане суфи из Персии, отовсюду во все времена... Я знал это, я знал, как сделать, чтобы больше это не забыть и тверже знать, пламенно и глубоко веруя... глубоко и неискоренимо.
Я знал и не знал и не осмеливался знать.
Знать, да. Но какова степень моего знания? Этого Священного Знания?
Тот же Роже Поль Друа рецензирует книгу Мирчи Элиаде (я очень о нем сожалею, его так нам не хватает!) «Сорвать крышу дома...» (изд. «Галлимар») и цитирует его, а он ссылается на меня: «Мне казалось, что небо необычайно глубокое, что свет можно потрогать, что дома имеют невиданное освещение... действительно непривычно».
Где я это написал, в «Обрывках дневника» или в «Убийце по призванию»? Я думаю, в обоих и еще в другом месте, ибо то событие меня сильно потрясло.
Мое мнение: «нужно сочетать воспоминание о вспышке с современным чувством абсурда». Как будто со-временный человек, разочаровавшись в разуме, имеет только опосредованный подход к Священному «в прорывах мечты или искусства», говорит Роже Поль Друа.
Сам я не мог помешать угасанию духовной ясности.
Я благодарен душе Мирчи Элиаде, я благодарен критике газеты «Монд» за то, что они напомнили о моменте, который мне дает если не утраченный свет, то по крайней мере проблеск Надежды.
Я же знал... Я же предугадывал... Думаю, ни раньше, ни сейчас меня нельзя назвать аморфным, непрони-цаемым.
* * *
Конец отдыха.
Конец книги? Этой тетради?
Рондон: Завтра мы уезжаем из Рондона. Мне жалко уезжать. Я чувствовал себя там дома. Я там обосновался, привык. Я думал, что это навсегда: быть дома. Точно так же обосновываешься в Бытии, привыкаешь жить, точно так же думаешь, что это навсегда, навечно. И жалко покидать. Я буду себя чувствовать как дома повсюду, во Вселенной? Неважно на какой звезде, неважно на каком тараме. Повсюду дома во Вселенной; в Его Вселенной.
220
Иоганн по прозвищу Майстер Экхарт (1260—1327)—немецкий монах-доминиканец, философ-мистик, представитель апофатической (отрицательной) теологии. Рене Генон (1886—1951) — французский ориенталист, дал новое толкование священным индуистским и мусульманским текстам.
221
Св. Хуан де ла Крус (Иоанн Креста, 1542—1591)—испанский религиозный деятель, мистик, реформатор монашеского ордена кармелитов, богослов и поэт.
223
Луи Фердинанд Селин (наст, фамилия Детуш, 1894— 1961)—французский писатель («Путешествие на край ночи», 1932).