* * *
В последнее время—это было в рондонском замке- в какие-то мгновения я чувствовал дрожь от Непостижимого. Это очень страшит; эта тоска не сродни обычной тоске.
Мне казалось, что все видимое распадается. Что там была Ночь... Глубокая ночь.
Меня очень притягивает мистика Света. Я бы, пожалуй, обратился к Ней. Но я не считаю себя мистиком.
Все видимое распадается, уменьшается, становится достаточно прозрачным, чтобы проглянула Ночь!..
Взгляд в сторону Бога. Увы, всегда этот- кивок в сторону «литераторов».
Можно быть пораженным, ослепленным Светом, свою ночь тоже можно найти в Свете. Это мне более знакомо, но это не так, это более знакомо, чем ночь. Белое = черное. Черное = белое?
* * *
Когда я писал пьесы для театра, у меня были странные, странные и сильные предчувствия. Ломая язык, я создавал языковой хаос. Создавая сломанный язык «Лысой певицы», монолог «Убийцы по призванию» и в особенности финальный монолог «Путешествия в царстве мертвых», я подходил к краю видимой яви, к границе невысказанного, границе непостижимого, к бездне. Хорошо поставить под сомнение реальность, хорошо — при условии, что есть возможность опереться на прочный сверхреальный мир, сверх-, а не сюр-реальный. Сюрреализм разбивает слова, вновь составляя их; внешняя, поверхностная бессмыслица. Дадаизм больше разбивает язык; это подлиннее метафизически (более подлинно?), чем впадающий в литературу сюрреализм. Тристан Тцара[227] — более мистик, чем он кажется. Его произведения, как и мои первые пьесы, написаны на грани смысла. Позже Тцара занялся политикой. Я же погрузился в литературу, в мораль. В «Играх в убийство», например, я увидел нереальное глазами посредственного реалиста. Я смешал потустороннюю реальность, я придал потусторонней реальности банальную политическую коннотацию; все же я думаю, что потусторонняя реальность делает там по крайней мере робкое появление, явление не явления; обманчивое явление реальности там разоблачается; опровержение, игра в бессмыслицу. Настоящая игра в бессмыслицу — это также «игра» с реальностью; это — вызов ей.
Но потом нет Божественной спасительной руки. На краю пропасти, в ожидании края пропасти. Головокружение.
Жить в религии, ибо невозможно жить в мистике, метафизике. Религия возвращает вас на землю. В мораль. В историю. Религия становится историей. Невысказанное словно освобождает место для выразимого. Религия успокаивает.
Метафизика со всем спорит. Но, начиная с Религии, можно снова на мгновение приблизиться к невысказан-ному, непостижимому, «мета-физике».
Затем снова дышать. Отдохнуть в религии, в религиозном. Подойдя и подглядев за тайной, подглядев до головокружения, возвращаешься к добру и злу, можешь опереться, возродиться. Подобно моему герою из «Вазы», который падает, вновь обретает воду и землю... И может жить, чтобы потом умереть сносно, умереть по-человечески, «умереть в реализме», в успокаивающем реализме; смерть может быть приемлемой в реализме. Ведь поддерживает вас реализм. Реализм утешает. Реализм спасает. Реализм! Реальность, данная внешности. Твердость. О, религиозное, реализм придает внешности вес... Ибо в конечном счете внешность также истинна. Она является украшением создания. Она позволяет нам понять, что Иллюзия—это тоже Истина.
Истина, растворенная в Иллюзии, не становится менее истинной, Иллюзия также есть Истина, я хочу сказать, внешность имеет вполне реальную сторону.
Я опираюсь на этот стол.
* * *
То, о чем я хочу сказать, я говорю очень плохо. Потому, возможно, что то, что я хочу сказать, действительно невыразимо. Теперь вернемся к моим литературным удачам: десятки тысяч экземпляров книг «Певицы», «Урока», «Король умирает» печатаются вновь. И «Король» умрет в литераторе.
* * *
Отмечу, я не слишком хорош. Я не хорош. Я ни хорош, ни плох.
Я скорее робок, малодушен. Я тщеславен. Я знаю, что я тщеславен.
Я даже не смог быть нравственным... моралистом да, иногда, но безнравственным моралистом.
Я бы хотел попросить прощения у всех, у моих близких, у всего мира.
Подлость на глазах у Бога. На глазах у Бога- Иисуса.
Да, да, я уже писал об этом: Бог мне недоступен.
Иисус мог быть мне доступен. Если бы я был лучше, чем есть. Я могу говорить. Я имею право говорить, равно как и право молчать. Рука в руке с вами обоими;
устремимся к Богу; что останется от нас в будущем? Но это другой вопрос. Пойду спать с глупой надеждой, что это хорошо, интересно написано...
Способность быть хорошим, чтобы жить религиозно. Я дурен: даже нет. Я не живу в религии. Сначала будем религиозны, только потом возможен другой этап.
Господи, господи, господи!
* * *
Литература может привести к религии. Хорошо! К тому же я теряю под собой почву в метафизике. Нет точек опоры. Нет стола. Нет стула.
Это распадается, это опустошается. Пустеет на глазах. Снова, снова одна видимость.
Но пустота видимости —не означает ли она полноту вне видимости? Не к этому ли мы приходим?
Полнота в пустоте.
Прочность, полнота ирреального?
Полнота пустоты?.. Что это я говорю, ну что я говорю?
Есть ли у меня впереди хорошие сны, радостные пробуждения? Кофе по утрам.
* * *
Но, но... тот, кто хорош, тот, кто бесстрашно живет в реалистичной реальности, стоит больше, чем тот, кого нет ни в реальности, ни в Высшем Устремлении...
* * *
Р. все понимает гораздо лучше.
Даже так.
* * *
Мои ночные мысли отличаются от мыслей дневных. У ночи свои права? Мои благие ночные доводы.
Потухает ночной свет. Зажигается дневная ночь.
Мое зло днем бледнеет. Я чувствую, что очень злобен, очень скверен ночью. Днем я не верю, что ошибаюсь. Но ошибаешься всегда.
Ночь. Скоро, через четверть часа, пробьет три часа.
Сдержать завтра (точно) мои благие обещания. Смогу ли я?
Сколько уже времени я говорю, что мне совершенно необходимо пойти лечь.
Молчание, ты должно заменить слово. И храни в себе свою неуверенность. Свои вопросы. Достаточно самого писания.
Не думай. Не думай больше. Ни о себе, ни о них.
* * *
4.IX.1986
День. Мир реален. Да, да, он ощутим.
Иллюзия не есть обман, не есть ложь, не есть нечто нереальное?!
Лишь мир создан непознаваемым.
* * *
В этот момент сотни миллионов существ и людей умирают, погибают на войне, умирают от голода, кончают жизнь самоубийством; я думаю, что после Чернобыля, когда возможна, даже вероятна угроза исчезновения планеты, мы не можем отступить, вернуться в XVII век; я знаю также, что теперь Юлайка принесет мне кофе с молоком. Через несколько минут. И газеты она мне тоже принесет. Придет почта: я жду, что консьерж позвонит в дверь.
Отмечу, мистики не предвидели ядерной катастрофы.
Пророки тоже.
После полудня. Ко мне придут Фернандо и Верена. Я буду писать статью; «жизнь» продолжается. Жизнь продолжается. Настоящее, повседневное кажутся вечными.
В каком-то смысле это верно. Поистине все вечно... Ничто не погибает.
Уже полчаса мы живем по закону дня.
Истина повседневности. Правосудие повседневности. Я прав, я не прав, ты прав, ты не прав.
Спорят. Можно обсуждать. Но внезапно...
* * *
Azi aici, mane in Focsani. Се-am avut si се-am pier-dut[228]
Я был в Америке, в Гонконге, в Южной Америке (mai toata America de sud [229]), в Сенегале, я был и в Ливане, и в Тунисе, и в Норвегии, Швеции, Финляндии, Дании, в Англии, в Японии, в Корее, в Израиле, в Англии и в Ирландии, в Уэльсе и в Шотландии, в Люксембурге, в Австрии, в Германии, в Югославии, в США, Нью- Йорке и Калифорнии, в Канаде, Бельгии, Голландии, Таиланде, Италии, Швейцарии, Испании, Португалии, Лихтенштейне, проезжал по Венгрии, раньше я был в Румынии... что может мне дать еще одно путешествие, возможно, это будет самое прекрасное путешествие? Перед тем как отправиться путешествовать, мы собрали чемоданы, теперь нужно освободиться от нашего багажа. Без багажа мы будем налегке, налегке. Я не решаюсь, я не люблю договариваться о свиданиях заранее, заблаговременно. Смогу ли я встретиться. Делать как будто, принимать.
227
Тристан Тцара (1896—1963) французский писатель, румын по происхождению, один из основателей дадаизма.