Земля, этот мир, следовательно, не иллюзия и не нечто ирреальное, как мне казалось и как я пытался думать (может быть, я опять почувствую это), а место Битвы...
* * *
Свет, озаряющий сад и парк, так прекрасен, Ласка Неба... ясный... нежный... теплый свет... Вдруг телефон: писательские дела мешают мне, мешают моему порыву, посреди искренней и наивной тирады... наивной тирады...
* * *
Кажется, понемногу нормальность возвращается. Я имею в виду, что снова мир кажется мне нормальным, естественным. Но всегда остается это сомнение, это мерцание, это «подмигивание» ощущения небытия, обмана... Хотя если мир — поле битвы каждого с самим собой, всех и всего, всех против всех, всего против всего, то, повторяю, он не может не быть, не может не существовать, не может быть не-нормальным...
Мир—это к тому же и круг: моя мать действительно существовала, мой отец действительно существовал, мои дедушка с бабушкой действительно существовали.
Сейчас действительно существуем я, моя жена и дочка.
Существуем, со-существуем... одни с другими, будем...
* * *
Все, что было, описал я в пьесе «Жертвы долга», навсегда записано в вечной памяти Бога. И королева Мария в «Король умирает»: «Все, что было, есть, все, что есть, будет...»
* * *
После завтрака
Пишу, потому что одни люди должны интересоваться другими. Хоть немного. Пусть хоть немного почитают. Хоть немного меня почитают. Я тоже. Я бросаю свое «я» на корм: не желают ли попробовать? Они заняты собой. Достаточно.
* * *
Родика, старушка, так мужественна! Всякое проявление нетерпения с моей стороны преступно по отношению к ней.
Истинные банальности. Богатые банальности. Очевидные банальности. Удачные банальности. Коварные банальности. Сверкающие банальности. Озаряющие банальности. Вдохновенные банальности. Пропущенные банальности. Ошибочные банальности. Удовлетворительные банальности. Драгоценные банальности. Вопрошающие банальности. Самодовольные банальности. Заботливые банальности.
Грустные банальности. Недостаточные банальности. Банальные банальности.
Опасные банальности.
* * *
Любовь Родики. Любовь Мари Франс. Боязнь за Родику, боязнь за Мари Франс.
Такая тревога, такое сочувствие. Я хотел бы знать молитвы, чтобы помолиться за них.
Я надеюсь только на силу молитвы: она зависит от того, о чем молятся и кто молится.
Если молитва бессильна, на что же еще надеяться?
Всякое действие вызывает противодействие. Но ограниченное действие не оборачивается против самого себя, против них, против меня.
Я дал себе обещания. С обещаниями мне спокойнее. Потом я смогу отдохнуть. Какой я хороший мальчик!
* * *
У Родики заботы и тревоги. Я о них догадываюсь. Она задает себе те же вопросы, что и я задаю себе. При-мерно одни и те же.
Вне всякого сомнения, они драматичны. Выйдем на солнце, прогуляемся между статуями, под сенью деревьев, будем как деревья, которые не задают себе вопросов.
Можно ли... Она молчит, я догадываюсь о ее проблемах. Она очень редко говорит со мной о них, лишь слегка—слегка, намеком. Значит, она не совсем безмятежна. Куда бежать от самих себя? Моя отдушина (или
нет?) — этот личный дневник. Я стараюсь погрузиться в него, утопить в нем свои тревоги. А она... она... бедняжка. У нее есть я. Она скрывает от меня свои заботы, чтобы не беспокоить. Она очень тонкий человек. Она настолько скрытна даже сама с собой, что я так и не понял ее до конца, не понял ее, она очень мало говорит о себе, я говорю ей все, всегда все говорил, кроме своих глупостей... чтобы поберечь ее... но она обо всем дога-далась; она догадалась обо мне, поняла меня. Она знает, чего я стою, помимо иллюзий насчет моего таланта, «моего гения».
Единственное, о чем она не догадалась: я разделяю ее тревоги, они причиняют мне боль.
В полдень она мне с легкой грустью сказала: ты не можешь быть веселым. Но хотя бы скажи мне что- нибудь.
Она принимает мое молчание за безразличие. У меня мрачное лицо. Она видит в этом странные «вегетативные» синдромы: аэрофагию, периодические анорексии. Она спокойна, если я нервен, несдержан, осыпаю ее упреками (я не должен упрекать ее, бедняжку, чтобы не заставлять страдать!). Уже два дня, как у нее пропал аппетит, а в начале нашего здесь пребывания у нее был отменный аппетит... она была безмятежна, безмятежна.
Если бы я мог ее успокоить! Я внизу, в библиотеке замка. Я быстро поднимаюсь, чтобы поцеловать ее.
Я всегда был слишком требователен к ней. Она всегда слишком много отдавала.
Не знаю, существует ли еще сочувствие в этом мире, если только оно когда-нибудь существовало.
* * *
Быть может, а также желательно, чтобы я мог позволить посоветовать другим иметь сочувствие к самим себе. Сочувствие к себе, выплеснувшись наружу, успокоит других, поможет другим жить...
Те, кто не имеет сочувствия... к себе, не имеют его и к другим. Есть и такие, кто жесток по отношению к себе, но милосерден к другим. Их сочувствие к себе подавлено и целомудренно. Есть также и те, кто сочувствует себе, но безразличен к другим,— этих больше всего, самая тривиальная разновидность.
Есть милосердные герои: врачи, не знающие границ, Мать Тереза в Индии.
Я не доверяю некоторым «сочувствующим организациям»— все они политического характера. Не надо стремиться воздать по справедливости: справедливость невозможна в этом мире... Я писал уже, что она быстро перерождается в мщение.
* * *
Посредственность ума мешает вере. Найдем же в нашей над-иррациональности силы для Веры. Пусть она разрушит барьеры Рационализма и снесет их!
В высшей рациональности философов и ученых есть место вере: де Бролье, великий физик, был практикующим католиком; великий врач Жан Бернар — верующий; может быть, и Юнг веровал особым образом. Мой врач профессор Христофоров тоже верующий; верующие и те, кто работал с мощами Христа: они нашли осязаемые и неопровержимые доказательства его Распятия и Вознесения; они уверовали, примерно как святой Фома; кажется, Эйнштейн не был не-верующим, ни Планк, ни Эйзенштейн, ни ближе к нам мой коллега физик-академик Лепренс-Реиге; верят и великий врач Жан Деле, Морис де Гандийяк, Ален Деко[219], несмотря на свою склонность к марксизму. Даже философия Маркса, несмотря на его материализм, отчетливо религиозна, хотя он и не подозревал об этом: идея Потусторонности Истории; миф о Потерянном Рае, слегка подправленный им, неосознанно; миф о Вознесении; Прогресс. А Бергсон. А Клодель. И конечно, прежде всего Паскаль. Даже высшее существо Робеспьера (который хотел рационализировать божественное).
Я еще не достиг высот ни того, кто знает, что верует, ни того, кто верует, не зная об этом. Но, может быть, я тоже верую, не веря, что верую, не зная, верую или не верую. «Мой Бог, сделай так, чтобы я уверовал в Тебя!»
Колеблющихся много, есть и убежденные атеисты; в их числе те, кого правильнее было бы назвать анти-теисты.
Как верить в материю, когда современная физика не верит в нее больше; где материя? Есть только энергия,
говорят они, а что такое Энергия; наука не нашла, идя от малого к бесконечно малому, универсальную основу материи; ни, идя от большого к бесконечно большому, границ материи; у нее нет фундамента, потому что она не существует.
Это известно Науке: но ответ каждого из нас тоже известен: а как же я, что будет со мной, затерявшимся между великой бесконечностью и бесконечно малым, каково мое место между этими двумя бесконечностями, есть ли у меня место?
Странное драматическое или трагическое ощущение, что все иллюзорно, что реальности нет, мучило меня всю жизнь. Но есть реальность ирреального, неиллюзорная реальность иллюзии. Во всяком случае (если это выражение здесь уместно), иллюзия (иллюзии иллюзии) реальна. Сознание иллюзии подтверждает мою реальность.
Я сам, я не иллюзия. Я также верю в существование Другого,— я в него верю, по крайней мере сегодня.
219
Жан Деле (1907—1987) французский психиатр, член Французской Академии, занимался исследованиями свойств памяти. Морис де Гандийяк (р. 1906)- французский историк философии, профессор Сорбонны (с 1946 г.), автор монографий о философском наследии Николая Кузанского. Ален Деко (р. 1925)—французский историк и писатель, член Французской Академии, министр.