«Зря ты сорвался, Яков, — сказал Менахем. — Этот штатский — из ШАБАКа. Теперь, что тут ни случись — все на тебя вешать будут. Еще и какое-нибудь «еврейское подполье» соорудят — они на это мастера. Да чего там долго ждать — вот увидите, уже в завтрашних газетах будут заголовки: «Попытка линча на территориях» или «Армия спасает палестинца от самосуда поселенцев». Потом по радио полдня будут говорить об опасности правого путча, глава левой оппозиции еще до вечера даст несколько интервью на тему о зверствах поселенцев, а правые депутаты будут извиняться и осуждать. И все из-за твоей глупости.»
«Да я понимаю, Менахем, — тихо ответил Яшка. — Я ж как мог держался. Но когда они меня прямо против этой морды поганой посадили… тут уж я не смог. Ну не смог, ну что тут поделаешь… Ты ж не знаешь, чем для меня Вилли был…»
Они шли посредине неровной, в кочках и колдобинах, деревенской улицы, и скорчившиеся по обеим сторонам дома провожали их ненавидящим взглядом задраенных окон.
За деревней следственная группа сворачивала свое оборудование. Оцепление еще стояло; тут и там люди еще бродили с фонарями по склону и окрестным кустам, но большая часть машин и армейских джипов уже разъехалась. Яшка тоже засобирался. Он уже попрощался, даже сел в машину и завел мотор, как вдруг снова вышел и подошел к Шломо, ожидавшему Менахема около тальмонского джипа. Они крепко обнялись.
«Вот так… — приговаривал Яшка, прижав мокрую щеку к шломиной шее. — Вот так… Нету больше… Вот так…»
Потом Яшка уехал. Шломо мучительно хотелось курить, но свое курево он забыл в караване. Мало на что надеясь, скорее просто стараясь чем-то себя занять, он огляделся вокруг в поисках огонька сигареты. Увы… Но вот тот человек… Он снова вгляделся в массивную фигуру человека, сидевшего на том же придорожном камне, на котором сидел Яшка, когда они только приехали. Где-то он его уже видел, этого мужика. Вот только где?.. Шломо усиленно ворошил память, но ничего не получалось. Подошел Менахем, и они тронулись в обратный путь.
«Что ты все молчишь, Шломо? — сказал Менахем. — По-моему, ты за все это время ни слова не вымолвил. Нельзя так. Ты говори, неважно что, только говори. Слова, они пар выпускают. Яшка вон, — разрядился на всю катушку. Конечно, глупость он сделал со своей истерикой, но, с другой стороны — даже это лучше, чем твое глухое молчание. Прямо, как могила…»
Шломо кивнул.
«Да ты не кивай, ты говори! — закричал Менахем. — Говори!»
Шломо опять кивнул.
«Вспомнил.» — сказал он твердо.
«Что вспомнил?»
«Да так, одного парня там встретил, все вспомнить не мог, откуда он мне знаком. А теперь вспомнил. Да ты смотри лучше на дорогу, а то и мы накроемся. Хватит смертей на сегодня… А за меня не волнуйся, Менахем, я в порядке.»
Шломо и в самом деле вспомнил. Он действительно знал этого парня; даже, можно сказать, знал превосходно, хотя и не встречались они ни разу в жизни. Это был Бэрл.
Это был Бэрл. И несомненный этот факт представлялся решительно невероятным. Какое право он имел появиться самостоятельно, независимо от воли Шломо, его создателя? Разве не он, Шломо, определял каждый шаг Бэрла, каждое движение, самый ритм его дыхания? Вопрос этот требовал немедленного прояснения. Тут Шломо возлагал особую надежду на обмен письмами с Благодетелем. Так или иначе, надо было как можно скорее добраться до компьютера. Когда? Он сверился со своим расписанием. Назавтра намечалось несколько свободных часов в середине дня. Вот завтра-то все и выясним, — успокоил он сам себя. — А пока — спать; утро вечера мудренее…
Но сон не шел к нему. Раненное сознание мельтешило, не желая успокаиваться, подсовывало непрошенные образы; дорогие, любимые лица, странно искажаясь, мешались с какими-то незнакомыми, чужими, неприятными физиономиями, и все это крутилось в распухшей голове, то ускоряясь, то замедляясь, как приступы рвоты. Сердце тоже никак не могло найти удобный ему ритм — оно то пускалось вскачь диким невыносимым наметом, то вдруг съезжало на глухую неровную рысцу, пропуская удары, а то и вовсе пропадая на секунду-другую.
Поворочавшись с полчаса, Шломо встал, достал из холодильника бутылку водки, налил стакан и выпил залпом, как воду, наслаждаясь отвратительным вкусом, с каждым глотком возвращавшим его в мир прочной и привычной стабильности. Потом он закурил и распахнул окно. В караван хлынул влажный ночной воздух, густо замешанный на молочном коктейле лунного света. Сердце, смущенное столь массированной атакой, притихло, прикидывая, на что реагировать прежде — на водку, на сигарету или на избыток кислорода… В тревожном лунном мерцании еще мелькали тут и там давешние лица и козьи морды, но все реже, все расплывчатей, все дальше, пока не растворились окончательно в теплом водочном тумане. Шломо удовлетворенно кивнул. Теперь можно было возвращаться в койку. Он посмотрел на небо. Рваные массы облаков наползали на луну; похоже, погода ломалась, завтра снова предстоял хамсин. Пора спать. Он повернулся и в ужасе замер. Сигарета выпала у него изо рта и покатилась по полу, рассыпая искры на грязном линолеуме.