И везде она ведет себя, как моя наставница. Новоявленный профессор Хиггинс, отснятый на пленке «техниколор». Я постоянно наблюдаю за ней, поражаясь, как ловко она проникает туда, куда всем прочим смертным вход заказан. Как свободно она общается и со старыми знакомыми, и с теми, кого видит сегодня впервые. Это восхитительно. Я прохожу вместе с ней в эти места, и чувствую, как моя цена повышается. Со мной рядом та, о которой говорят повсюду. Девушка с самым большим списком друзей и знакомых во всем городе.
— Тебе хорошо? — успевает спросить Джеки, выкроив для меня секунду свободного времени.
— Да, — слышу я свой собственный голос. — Очень. — И это действительно так. Музыка, люди, и неброский блеск роскоши. Похоже, вся эта обстановка влияет на меня положительно.
Ночь кончается, и я начинаю понимать логику старого выражения «раскрасить город в красный цвет». Джеки сегодня удалось превратить наш серый город во что-то алое и грандиозное. И бархатные заградительные канаты, и обитые кожаными подушечками стены, прожектора, затуманенные глаза, струйки сигаретного дыма и сверкающие дорогой помадой губы, — все переливается оттенками красного, как и ее волосы.
Словно дискотека в аду, весь Лондон вспыхнул огнем.
Глава 16
И снова проматываем вперед три дня.
Мы с Сайраджем на выставке. Помните, он приглашал меня полюбоваться творчеством Магритта? Для меня это очередной шанс испытать новую стратегию и побыстрей забыть Люка. Я стою рядом с Сайраджем, моим предпоследним бывшим, и наблюдаю за тем, как он делает то, что у него получается лучше всего: пялится на прямоугольники. А картина это или экран телевизора, уже не так важно. Когда Сайрадж рассматривает картину, он таращится на нее почти в упор. Кроме того, в отличие от меня, он никогда не станет изучать маленькую беленькую табличку рядом с полотном: «Рене Магритт. Предательский образ. 1928-9. Холст, масло».
Я узнаю эту работу, да и вам она хорошо известна. На картине вроде бы изображена трубка, под которой находится надпись, уверенно сообщающая нам: «Ceci n'est pas une pipe». To есть «это не трубка».
— Тогда что же это такое? — вопрошаю я.
— Это картина, — самым серьезным тоном отвечает Сайрадж. — Смысл в том, что образ еще не является той вещью, которую он представляет. И это замечание было впервые сделано Магриттом в истории современного искусства. По крайней мере, вот в таком виде, оставляя зрителю свободу для глубокого обдумывания данного факта.
Сайрадж обожает исполнять роль знатока искусства. И, должна признать, в такие минуты он становится особенно привлекательным. Например, когда пытается помочь вам понять архетипы образов у Ротко или роль повторяющихся предметов на полотнах Уорхола. В этом ему равных не найти. Он все объяснит, все расскажет, и непонятное станет понятным. Кроме того, в его речи слышна истинная страсть. Словно в мире нет ничего более важного. Но это происходит с ним только на выставках живописи.
«Рене Магритт. Состояние человека. 1934. Холст, масло».
Да-да, это я тоже уже видела раньше. Кажется, на открытке. Здесь изображен холст на мольберте, стоящий перед окном, из окна открывается чудесный вид. Причем на картине и в окне один и тот же пейзаж, и этюд как бы перекрывает часть вида из окна.
Я посматриваю на своего экскурсовода. На этой картине игра между образом и реальностью подчеркивает то, что настоящий мир является только лишь плодом нашего воображения, порождением мозга.
Почему-то, стоя у этой картины про картину, я осознаю, что мне хочется поделиться с Сайраджем своими проблемами относительно работы.
— А ты не принимай все это слишком близко к сердцу.
— Все не так просто, как тебе кажется.
— Почему?
— Потому что мне приходится иметь дело с реальными, живыми людьми.
Он смотрит на меня озадаченно, словно не видит разницы.
«Рене Магритт, Изнасилование. 1935. Холст, масло».
Тело женщины нарисовано там, где должно быть лицо. Груди вместо глаз и половой орган вместо рта. Эта картина мне нравится больше всех. Тут сразу можно понять главный смысл. Смотришь на лицо, а видишь совсем другое. И мы все ведь такие, не только одни мужчины.
Вот я как раз именно сейчас этим и занимаюсь. Смотрю на Сайраджа, а вижу тысячу других вещей, которых здесь, может быть, и вовсе нет.
— А знаешь что, — заявляет он, отворачиваясь от картины и заглядывая мне в глаза. — Все обойдется, пройдет само собой. Так всегда бывает.