24
Проснулся я поздно, вещи в кабинете тонули в полумраке. Окно по-прежнему было закрыто, солнечные лучи не проникали сюда, так как комната выходила на север. Я пощупал пульс — сердце билось ритмично и спокойно, что меня озадачило. Свершилось поистине чудо — несколько часов ободряющего сна сделали свое дело. Все же я решил позвонить Даво и попросить его зайти ко мне, объяснив это тем, что ночью я почувствовал себя плохо и, возможно, придется вызывать врача. Потом распахнул окно и жадно вдохнул хлынувший в комнату воздух. Наверно, от того, что я вновь встал на ноги, а может, от вида внутреннего дворика, где играли дети и бегали собаки, где мирно беседовали на скамейке старушки, меня вдруг охватило чувство неимоверного счастья, мне захотелось свистнуть по-озорному, отчего мальчишкам во дворе станет приятно.
С чувством умиления осмотрел я свою обширную, удобную и довольно-таки неприбранную квартиру, потом вошел в ванную, принял душ, побрился, рассматривая себя в зеркале и с радостью убеждаясь, что на лице моем не отразились следы ночного переживания. Потом открыл холодильник. Была пятница, и пищевые запасы в холодильнике поубавились, а раковина была заполнена грязной посудой. Но я отыскал старую выщербленную чашку, сварил себе кофе и налил в нее. Потом съел остатки сыра и закурил сигарету — я не решился сделать это до завтрака. Теперь я был абсолютно убежден в том, что все отшумело и больше уже не повторится. Все переживания казались незначительными, суета вокруг сценария — никчемной. Мне обязались заплатить за мой труд, а что касается славы — так я и не ждал ее от кино, театральный мир относился ко мне, известному драматургу, с уважением.
Когда пришел Даво, я сидел за кухонным столом, потягивал ароматную сигарету и бездумно глядел в окно. Он тревожно всмотрелся в меня и сердито нахмурился.
— Ты не должен был меня пугать своей наскоро придуманной историей, которая шита белыми нитками. Венедиков, ты не прав! И если ты мстишь за вчерашнее, то знай: я ни в чем не виноват!
Я попытался было убедить его, что мне действительно было плохо ночью, что жизнь моя висела на волоске, но он продолжал смотреть на меня недоверчиво. Наконец он тоже подсел к столу и вытащил себе сигарету из моей пачки.
— Ты просто устал, расстроился, перепил, наконец. Ведь годков-то уже много. К тому же эта твоя беспорядочная жизнь. Тебе уехать бы куда-нибудь, например, в горы. Хочешь, я закажу тебе комнату в Доме творчества в Пампорово?
Что-то дрогнуло у меня в душе: "Снова тот край. Может, оттуда мне удастся заскочить в К.?" Но я покачал головой.
— Да нет, не хочу. Нет смысла. Я собираюсь в августе на море, а до этого съезжу дней на десять к матери.
Даво взглянул на меня с нескрываемым удивлением.
Через некоторое время мы вышли из дома и направились в клуб. Когда мы спускались по лестнице, он вдруг остановился и сказал:
— Корнелия вернулась из Берлина. Вчера приходила в редакцию. Спрашивала о тебе.
— Вот как? — невольно вырвалось у меня.
Я ожидал, что Даво продолжит рассказывать о манекенше, но Даво прокашлялся и хрипло сказал:
— Помнишь ту сумасшедшую, ну, тогда, у Корнелии? Недавно я встретил ее перед ВИТИСом, и она похвасталась, что ее приняли на режиссерский факультет. Даже показала свою фамилию в списках принятых. Из ста шести человек приняли только семь, и она — единственная девушка. Если, конечно, ее действительно зовут Петрана Груева!
Я обернулся. Вместо Даво на лестнице стояла тоненькая девушка с голубыми глазами, в выцветших джинсах и серой мужской рубашке с закатанными рукавами.
— Ее так и зовут! — убежденно кивнул я, задумчиво улыбаясь. — Значит, на этот раз она поступила и уже не вернется… побежденная.
— Что ты говоришь?
Я ничего не ответил, лишь толкнул дверь и первым ступил на тротуар. Меня охватило странное волнение: "Молодец, Пепа!" — произнес я про себя, а потом добавил с горечью: "Некоторые предпочитают быть побежденными, но не "убиенными". Хорошо, что ты не из их числа!"
