Финал «Провинциальной истории» приводит Караджова к полному одиночеству. Состояние внутренней оторванности от жизни, несмотря на внешнее активное участие в ее событиях, несколько сродни тому подвалу, в котором очутился учитель Симеонов из первого романа писателя. У Караджова тоже начинается процесс «вглядыванья в себя», болезненный с непривычки, полусознательный — герой пока что утешает себя тем, что это адаптационный период. Автор никак не смягчает ситуацию: Караджов своих побед добивался путем моральных компромиссов, путем освобождения от внутренних тормозов, и это не могло не привести к необратимым нравственным изменениям. Зловещие симптомы его нравственного вырождения уже налицо: дряблость души, неспособность к подлинной, не «показной» жизни. Когда к Караджову, цинику и завоевателю, пришло настоящее чувство, когда он попытался быть простым и искренним, скинуть все маски, стать самим собой, то с удивлением обнаружил, что быть собой он уже не может, а может только играть — правда, играть с удовольствием и с увлечением — более симпатичную, чем прежние, роль. И потому его искренний и наконец-то вполне человечный порыв оказался безответным, натолкнулся на стену, воздвигнутую собственной его фальшью. Такая стена воздвигается перед Караджовым всякий раз, когда он пытается прорваться к настоящим людям, и парадокс этого характера в том, что в душе ему только такие люди и нравятся и только их он по-настоящему уважает. Это довершает жизненную катастрофу, которая может стать для героя — автор такой возможности не исключает — спасительной.
В «Провинциальной истории» сошлись многие постоянные для писателя темы и мотивы, выразившись при этом острей и настойчивей. Здесь проявились и основные особенности его художественной манеры — простота и искренность тона, неподдельный драматизм, психологическая правда. Обратившись к насущным вопросам жизни, Герчо Атанасов написал роман, вскрывающий глубокую связь нравственного с социальным, выходящий к общечеловеческим проблемам.
Н. Смирнова
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Директор завода поднял трубку.
— Кара́джов слушает!.. Давай-ка не отвлекай меня по таким пустякам! Да, заседаю!
Трубка устрашающе грохнулась на рычаги.
Стои́л Дженев, заместитель директора по производству, докуривал очередную сигарету. Разговор длился уже более часа.
— Значит, отказываешься? — спросил Христо Караджов, прохаживаясь по своему роскошно обставленному кабинету.
— Отказываюсь.
— Может быть, ты все же объяснишь, почему?
— Караджа, — поднял глаза Дженев. — Тебе, надеюсь, известно такое понятие, как среднее напряжение.
— Среднее тоже меняется, Стоил.
— Слушай! — повысил голос Дженев. — Я больше не могу увеличивать нагрузку на рабочего ради ваших показателей. Брака и без того полно! Я еще в своем уме.
— Ты хочешь сказать, что я не в своем уме?
— Я хочу сказать, что, кроме количества, существует и качество! Понимаешь, ка-че-ство! Потребительная стоимость, «Капитал», глава первая.
— А кто возражает?
— Кто?! — Дженев чиркнул спичкой, и кусочек серы, словно фугас, отлетел и прожег ему брюки. — Ты вот мне скажи, почему какой-нибудь малограмотный частник всегда дорожит качеством изделий, а мы с тобой за количеством гонимся? Объясни ты мне, почему так повелось?
Караджов покосился на Дженева, не зная, что ответить, да и как ответить на такой вопрос? Но тем не менее пошел в атаку:
— Изволь, объясняю. Завод, дорогой мой, не частная лавочка, чтобы вылизывать каждую деталь, для нас масштабы важны. Если хочешь знать, я не склонен целиком полагаться на сознательность масс и не верю, будто общественные интересы во всем совпадают с личными. Не верю!
Где эмоции, там отсутствует трезвый анализ, с грустью подумал Дженев.
— Нужда всему научит, — продолжал Караджов. — Ты как руководить собираешься? Всякую там демократию разводить? Нет, браток, без палки в нашем деле не обойтись!
— В таком случае нам больше говорить не о чем. — Дженев встал и стряхнул с сигареты пепел.
— Послушай, мил человек! — сбавил топ Караджов. — Когда в прошлом году ты возился со своими там кинохронометражами, разве не я первый тебя поддержал? Обеими руками! — Директор показал свои крепкие руки. — Разве не я, скажи?