Эта молодая дама — Клара Дервенез… Я узнаю ее по очень возбужденному описанию, которое дает мне доктор. Какая грудь, какая спина, а ноги, а лицо! Есть над чем заниматься любовью, черт побери! О, аргентинец, вероятно, не скучает! Эти похвалы одновременно и шокируют меня, и льстят мне, и вот меня вдруг охватывает неожиданное тщеславие. Мне так и хочется сказать доктору, что я держал в объятиях это прелестное тело, что я целовал этот созданный для любви рот; мне так и хочется сказать ему, что не всегда я был тем, чем я являюсь сейчас, сказать ему, что, что… но я молчу. Доктор продолжает говорить… Пребывание в П. полезно не всем. Так, например, для меня оно не подходит. Нервы мои слишком напряжены, я нахожусь в состоянии неуравновешенности, которое не заключает в себе, конечно, ничего опасного, но пренебрегать которым не следует. Вынужденная праздность, в которой я живу, оказывает на меня дурное действие. Я нуждаюсь в рассеянии, в развлечении. Здесь я не могу занять свое время ни охотою, ни клубом, ни обществом; жизнь моя совершенно пустая. Правда, эта пустота является отличительным признаком провинциальной жизни, но те, кто умеет жить здесь, справляются с нею по-своему: они придумывают себе интересы, удовольствия. Так какой-нибудь Блиньель находит свой интерес в обладании деньгами. Для упражнений в своем автоматизме ему не требуется ничего больше. К несчастью, в моем распоряжении нет этих средств; я, самое большее, могу пользоваться маленькими путешествиями в Валлен (доктор игриво подмигивает мне). Но этого недостаточно. Мне нужно найти что-нибудь другое, но что? Мне самому нужно искать, черт побери! Врач не в состоянии вылечить своих пациентов, если они сами не будут разбираться в своих болезнях, руководствуясь его указаниями; но чтобы эти указания были плодотворными, больной должен довериться врачу, чистосердечно рассказать ему все, что он чувствует…
Я замечаю приглашение, но притворяюсь, что не понимаю его. У меня вовсе нет желания делать какие бы то ни было признания доктору, который, как мне вдруг показалось, проявляет слишком горячее желание выслушать их от меня. Видя, что я не следую его приглашениям и что он больше ничего не вытащит из меня, он снова принимается говорить о Блиньеле. Он присутствовал при вскрытии, обнаружившем некоторые особенности, в частности ту, что г-н Блиньель умер, может быть, естественною смертью. Вполне возможно, что он был уже мертв, когда удар ножа перерезал ему горло. Что касается отпечатков следов, найденных на дорожках сада, то они указывают не на одновременное, но на последовательное присутствие двух лиц, входивших к г-ну де Блиньелю, по-видимому, не вместе, но одно вслед за другим, причем между их посещениями был перерыв в несколько часов. На этом факте можно строить различные предположения. Но — замечательная вещь — г-н де ла Ривельри как будто не очень интересуется этим делом, а равным образом не обнаруживает большого желания довести до конца следствие, которое он ведет с известною вялостью. Можно подумать, что он чем-то озабочен. Нахождение преступников как будто безразлично ему. У него одно только желание — возвратиться в Валлен и возобновить свои исторические изыскания. Процесс Сориньи занимает его гораздо больше, чем убийство Блиньеля. Этот Сориньи преступник в его вкусе: он не причиняет ему никакой докуки и доставляет одно лишь удовольствие — словом, очень покойный убийца. К тому же г-н де ла Ривельри как будто с самого начала решил, что процессу Блиньеля суждено остаться «загадочным преступлением». Доктор не может не задаться вопросом о причинах этого несколько странного поведения. Следует ли объяснять его косностью чиновника, оканчивающего свою карьеру, которому «на все наплевать»? Или же г-н де ла Ривельри хочет предоставить жителям П. тему для бесконечных разговоров и удовольствие обвинять друг друга в этом нераскрытом преступлении, таинственный виновник которого остается не обнаруженным? Впрочем, нет недостатка в людях, которые называют ему то то, то другое имя. Г-н де ла Ривельри получил уже, вероятно, немало анонимных писем, дающих ему указания на этот счет.
Говоря это, доктор пускает ядовитый смешок, делает хитрое выражение лица и озирается кругом, точно преодолевая в себе желание посмотреть на меня в упор. Я вижу, как он встает и направляется к столу, на котором как раз лежит нож, подобранный мною на дороге в тот день, когда я чуть было не был раздавлен подле канала большим красным автомобилем. Вид этого ножа как будто живо заинтересовал доктора. Он берет его и раскрывает с большими предосторожностями, искоса поглядывая на меня. Он поворачивает ко мне длинный остроконечный и отточенный клинок, который слегка поблескивает. Он внимательно разглядывает его. «Знатная же у вас игрушка, дорогой мой пациент… Ха! ха! я вижу, что вы поступаете, как все здешние жители, и принимаете меры предосторожности против докучных и непрошеных гостей. Знаете, несладко придется тому, кто решится побеспокоить вас в вашем уединении. Таким клинком в два счета можно перерезать горло… А я и не знал, что Радо, торговец ножами с Большой улицы, продает такие складные ножи». Закончив эту маленькую речь, почтенный доктор складывает нож и продолжает наблюдать меня с вопросительным видом, точно ожидает какой-нибудь реплики с моей стороны. Вместо ответа я заливаюсь хохотом, хохотом столь необыкновенным, столь шумным, что очень хорошо отдаю себе отчет в его странности. Это не был мой обычный смех, это был продолжительный, заливчатый хохот, который, казалось, наполнял всю комнату и в звуке которого мне слышалось человеческое эхо сирены красного автомобиля… Он то повышался, то понижался, окружал меня, проникал в меня. Я терял сознание, я сам становился этим воплем; я сам был этим криком…
Когда я пришел в себя, доктор наклонился над моею постелью и, приставив ухо к моей груди, слушал мое дыхание. Бросив последний взгляд на стол, где лежал мой закрытый нож, и дав несколько банальных советов, он удалился.
Мне лучше; я мог уже выходить… Мне кажется, что на улице на меня поглядывают и о чем-то шушукаются. Тетушка Шальтрэ, никогда не проявляющая беспокойства по поводу здоровья другого, свидетельствует по отношению ко мне самую трогательную заботливость. Она непрестанно осведомляется у меня о моем здоровье… Я чувствую, что привлекаю всеобщее внимание.
Замечательно, что каждый раз, как я выхожу, я встречаю на своем пути полицейских… Раньше их никогда не было видно на улицах П. Теперь натыкаешься на них на каждом повороте. Когда они проходят, я слышу, как удаляются их тяжелые и мерные шаги…
По-прежнему ничего… Это ожидание, которое до сих пор развлекало меня, начинает меня раздражать. Есть, правда, средство ускорить течение событий, но…
Я перечитал в исследовании г-на де ла Ривельри описание удивительной сцены, имевшей место 24 ноября 1662 года, когда валленский парламент, в соединенном заседании всех палат, выслушал публичное сознание в преступлении г-на советника Сориньи. Это заседание происходило в большом зале дворца юстиции в Валлене, ныне разрушенного. Остатки дворца, постройка которого датируется царствованием Генриха IV, существуют и сейчас почти в том самом виде, какой был у них во времена президента д'Артэна и советника Сориньи. Итак, соединенный парламент собрался в большом зале, обитом тканями с королевскими лилиями. Когда судебные чиновники, в мантиях и шапочках, заняли места по чинам, советник Сориньи вдруг поднялся со своего кресла и вышел вперед на открытое место. Среди присутствующих пробежало движение любопытства. Конечно, все ожидали, что Сориньи сделает важные разоблачения, но так как содержание их не было известно, то невозможно было предвидеть их значительность; поэтому собравшиеся испытали немалое изумление, когда увидели, что Сориньи опустился на колени на каменные плиты и, ударяя себя в грудь, начал каяться в своем преступлении. При первых словах несчастного шепот ужаса, перемешанный с несколькими восклицаниями, пробежал по рядам присутствующих. Но тотчас наступило мертвое молчание, в котором раздавался один только голос преступника. В этом трагическом монологе, который никто и не помышлял прерывать, Сориньи объяснил, как у него возникла мысль об убийстве, как эта мысль была укреплена в нем пищею ненависти и зависти и как от мысли о преступлении он перешел к подготовке его, а затем приступил и к самому его совершению. Казалось, ему доставляло удовольствие подробно установить эту мрачную последовательность и не утаить от слушателей ни одной самой кровавой и самой отвратительной подробности своего ужасного преступления: он рассказал о западне, тщательно обдуманной им, которая отдала в его руки жертву; о зверском убийстве, учиненном им с самою крайнею жестокостью, о теле, с невероятной ловкостью рассеченном на куски, которые были затем зарыты в землю, внутренности же и кишки были брошены в отхожее место, а сердце мелко изрублено и сожжено. Совершив это гнусное убийство и проделав отвратительную работу мясника, Сориньи, по его признанию, в первые дни испытывал своего рода удовлетворение и покой. Сюда примешивалось еще тщеславное сознание безнаказанности, которую он считал совершенно обеспеченною, и дьявольская гордость тем, что убийством своим он как бы предупредил намерения божьи по отношению к твари человеческой! Он признавался, как легко привыкаешь жить с сознанием своего преступления и какой странный и чудовищный интерес для самого себя представляет положение, в котором ты находишься. Становишься, так сказать, центром мироздания и вкушаешь от этого какое-то утонченное наслаждение. Конечно, он познал это наслаждение и даже испытывал бы его долго и во всех подробностях, но он сделал расчет, не приняв в соображение воли Бога. Почему он однажды почувствовал, что на него нахлынул стыд, и он был охвачен угрызениями совести? Почему он вдруг почувствовал, что в нем занимается далекий свет души, мало-помалу обратившийся в ослепительное зарево? Почему, опостылевший самому себе, он оказывается вынужденным искать случая избавиться от лютых и несносных мучений, причиняемых ему его позорною тайною? И вот он пришел к мысли совершить публичное и торжественное покаяние в своем преступлении и добиваться искупления и наказания. Он требовал правосудия от судей земных перед тем, как предстать перед судьей небесным. Он торопился принести публичное покаяние правосудию, так гнусно поруганному в его собственном лице. По мере того как Сориньи говорил, глубокое и мрачное молчание нависало над собранием. Какое-то сострадание наполняло самые черствые сердца при виде этого судебного чиновника, вчера еще одного из самых высокопоставленных членов корпорации, а теперь коленопреклоненного и позорящего свой обагренный кровью пурпур, простертого на каменных плитах, презревши свою гордость. При этом зрелище иные украдкой плакали, и все были взволнованы, и волнение достигло крайней степени, когда Сориньи начал срывать с себя знаки своей должности и громким голосом потребовал у чинов охраны, чтобы они исполнили свою обязанность… И так, с цепями на руках, под конвоем четырех стражей, Сориньи покинул большой зал, причем некоторые из присутствующих не могли удержаться от выражения почтения, которое он внушал, несмотря на ужас, вызываемый его жестоким злодеянием. Этот уход совершился, впрочем, не беспрепятственно. Когда слух о происшедшем распространился за стенами дворца, у ворот образовалось некоторое скопление народа. Поведение толпы при этих обстоятельствах было злобным. Ее ненависть к суду и его преставителям вылилась в форму гиканья и неприличного смеха. Толпа не умела скрыть своей радости при зрелище судьи, давно пользовавшегося репутациею учености и суровости, вдруг ставшего преступником, которому, в свою очередь, предстоит подвергнуться осуждению за свои поступки. Приговор, присудивший Сориньи к казни через отсечение головы, был принят в Валлене с шумным одобрением. В день казни толпа, окружавшая эшафот, выкидывала самые непристойные штуки. Перед обезглавлением Сориньи подвергся пытке водою и испанским сапогом. Все это является лучшим местом книги г-на де ла Ривельри. Описывая эти изумительные сцены, он проявляет талант заправского писателя. Советник Сориньи, повторяю, преступник, очень дорогой его сердцу, преступник, сам идущий навстречу наказанию и смело кладущий свою голову на плаху, преступник, галантно избавляющий судебного чиновника от трудных розысков, а следовательно, и от опасности судебных ошибок… преступник, сознающийся в своем преступлении!