Р. Г. Маршалл в статье «Чехов и русская православная церковь» утверждает: «Его гуманистическая философия была в большой степени мирским вариантом традиционной иудейско-христианской этики... Общность ценностей у него с духовенством была значительной» [6].
О том же раньше писал У. Г. Брэфорд, характеризовавший этические взгляды Чехова как христианские в своей основе. Они базировались, утверждал английский литературовед, на «христианском уважении к личности и любви к ближнему» [7]. Ю. Иваск: «Его писательское убеждение: не надежда на будущее, а жалость в настоящем» [8]
Б. Зайцев формулирует этот тезис особенно настойчиво и наглядно. Все лучшее в Чехове, не раз повторяет он, идет от религии. Гуманизм Чехова истолкован в книге Б. Зайцева как «служение богу в его отверженных» (с. 132). Творчество Чехова, справедливо утверждает он, «небезыдейное и неравнодушное». Но тут же оказывается, что постоянное духовное беспокойство Чехова, его идейные искания для Б. Зайцева равнозначны религиозности. Человеколюбие Чехова, его бескорыстная деятельность на благо людей - это, по Б. Зайцеву, «соединение Второй заповеди с добрым Самарянином: возлюби ближнего твоего и действенно ему отдайся» (с. 103). Вера
284
Чехова в лучшее в человеке («Дуэль», например) - это «евангельский оптимизм» (с. 118). Так перетолковано все творчество Чехова.
Совершенно очевидно, что только при тенденциозной интерпретации творчества Чехова, которую демонстрирует в своей книге Б. Зайцев, можно усмотреть в чеховской морали христианско-евангельскую специфику, отождествить общечеловеческие гуманистические ценности с религиозными. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить произведения Чехова с творчеством какого-либо действительно религиозного писателя.
Пожалуй, не найти лучшего примера, чем творчество самого Бориса Зайцева. Он начинал в 900-х годах под сильнейшим воздействием Чехова, сознательно или бессознательно обращался к сюжетам, коллизиям и образам, которые находил в творчестве своего великого современника. И заменял чеховский материализм, трезвость и объективность мистикой, религиозностью. Весь временной антураж в его произведениях, все реалии эпохи русских революций только фон для одного и того же постоянного сюжета-обращения человека к богу, к религии; и все это заметно тронуто печатью позднего декадентства.
Рассказ Б. Зайцева «Смерть», по-существу, иллюстрация к евангельским заповедям: побеждайте гордость, прощайте врагам вашим (жена умершего мужа прощает перед своей смертью его любовницу, побеждает свою ненависть к ней). У зрелого Чехова таких рассказов и мотивов нет. В «Дуэли», например, слова дьякона, обращенные к главному герою: «Николай Васильевич, знайте, что сегодня вы победили величайшего из врагов человеческих - гордость!»-это отнюдь не конечный вывод автора. Это лишь одна из многих точек зрения, «голосов» в чеховской повести. Ее главная мысль - «никто не знает настоящей правды» - это вывод, относящийся и к евангельским рецептам спасения человечества тоже.
285
Повесть Зайцева «Грех», история жизни кутилы, сутенера, грабителя, убийцы, который потом на каторге приобщается к Библии, напрашивается на сравнение с «Убийством» Чехова. Если «Грех» завершается авторским умилением по поводу «воскресения» героя, в рассказе Чехова все не так. Яков Терехов окончательно уверовал в бога только на каторге, совершив до этого ряд бессмысленных деяний, связанных именно с поисками веры, убив брата. Но «воскресения» нет; жизнь остается по-прежнему лишенной смысла. «Все уже он знал и понимал, где бог и как должно ему служить, но было непонятно только одно, почему
жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги?» (9, 160). И эта оговорка-главное, и характерно, что Б. Зайцев в своей книге, говоря об «Убийстве», обрывает цитату как раз перед чеховским «но было непонятно...».
В рассказе Б. Зайцева «Священник Кронид» главный герой наделен чертами о. Христофора из «Степи». Но у Зайцева это подчеркнуто, тенденциозно положительный герой, у Чехова же, по авторской характеристике, - «глупенький», хотя и симпатичный в то же время.
Ряд подобных примеров можно было бы продолжить, но ясно и так, что, ища в Чехове своего единомышленника, писатель-эмигрант перетолковал его творчество по
собственному образу и подобию. «Зайцевский Чехов», находящийся на Западе в широком обращении, имеет очень мало общего с обликом подлинного Чехова.