Проза

Виктор Кривулин Проза

* * *

© В. Б. Кривулин (наследники), 2023

© О. Б. Кушлина, М. Я. Шейнкер, составление, послесловие, комментарии, 2023

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2023

© Издательство Ивана Лимбаха, 2023

Шмон [1] Роман

Время наступило – такими словами три года назад началась эта книга, повествующая о бесконечном сидении пяти безымянных собеседников[2] в тупичке коммунального коридора, и тогда, три года назад, само начало казалось единственно возможным выходом из бесперспективного разговорного лабиринта, где мы кружим уже много лет (два последни х десятилетия по крайней мере), но вот – наступило время, пришли к нам люди с обыском, всем сказали: сидеть! – и мы сидим, потому что насту пило время, слава Богу, время наступило, может ведь ненароком и раздавить нас, но пусть! лишь бы не стояло на месте, лишь бы сделало хоть шаг вперед, а не топталось, не пятилось, пусть кончают они скорее свое дело, и методические их усилия пусть вознаградятся редкой находкой – рукописью в машинописном исполнении, начинающейся словами:

время наступило не то что тяжелое – бесконечное какое-то, сплошные разговоры в одной и той же ноюще-вопросительной тональности, как разговаривают «здесь-и-сейчас» четверо мужчин, от 30 до 40 (акмэ!)[3], кучно сидя в тупичке широченного коридора коммунальной квартиры[4] и пия – что за дивная деепричастная форма – «пия»! помнишь это великолепное опущение диафрагмы в конце пушкинского «…тихие слезы лия… и улыбалась ему, тихие слезы лия…»?[5] – и пия чай, разговаривают приглушенным разговором на виду (отчасти на слуху) многочисленных жильцов соседей-соквартирников, попробуй посиди так на виду лет даже двадцать назад, попробуй поговори так на темы отвлеченные – завтра же все четверо, по одному окажутся в другом месте, приспособленном для другого сидения и для другого, более напряженного, может быть, и творческого в смысле фантастичности – диалога, но не будет разговора вчетвером, не будет предмета, достойного собеседников, – это «сейчас-и-здесь» можно вечерок-другой скоротать за пустым разговором, не рискуя навсегда исчезнуть из виду, навсегда затвориться от соседей, исчезающих неслышно за дверьми своих комнат, где течет загадочная, своя жизнь, неслышно они возникают снова, чтобы исчезнуть за дверью общей ванной, общего туалета, общей кухни, не то что тяжелое время, конечно, и не чтобы они стали добрее за эти двадцать лет, да и нас не умудрило течение времени, просто все – и они, и мы – обмякли как-то, приустали, бесконечно тянется вяловатый разговор, истины, которые открываются через него, не будут уже оплачены жизнью и благополучием – так мизерны и робки эти истины, время вечернее, похожее на долго засыпающего ребенка, то и дело за дверьми какой-нибудь из комнат раздается ноюще-вопросительный тоненький голос, требовательно-зависимый голосок, тупые гаммы просеиваются сквозь музыкальное решето, разговор все более подпадает под обаяние вопросительной интонации – жалующийся отдаленный разговор, и тупиковый не только по месту и времени, но, главное, – по теме, так сказать, – по предмету: обговаривается тупик современной прозы (русскоязычной)[6], хотя тупик – только одна из точек зрения, крайняя, принадлежащая хозяину комнаты в конце коридора; но ему как хозяину позволено иметь крайние взгляды, это вроде бы одно из условий игры, где он играет роль хозяина – роль достаточно условную в условиях мало соответствующих уровню его интеллектуально-пространственных притязаний, и в самом деле, кто может окончательно быть уверенным в том, что он – хозяин в доме своем, в доме, где живет, в комнатке, где приходится жить, в растущей тесноте мира, когда самое время вспомнить начало послания Климента Римского, третьего папы после Петра, первые же слова звучат так: «Церковь Римская, странствующая в Риме…»[7] заметьте: не находящаяся, не пребывающая – но странствующая, все равно что сказать об уехавшей в штаты приятельнице и осевшей там: она «странствует в нью-йорке» – ага, тут-то он и возникает – образ полуголодной, изможденной женщины, с выразительными глазами и растрепанными волосами, в джинсовом рубище, бедная, лихорадочно листает записную книжку с адресами и телефонами таких же странников, составивших странную общину, где известие о том, что кто-то получил от фонда помощи бывшим политзаключенным месячный абонемент на бесплатный проезд в метро, воспринимается как жесточайшая обида, как трещина в хрупком, яичном универсуме каждого беженца, которому русский язык – не чужой, и если язык, как говорит немецкий философ, – это дом бытия

1

Печатается по: Вестник новой литературы. 1990. № 2. Текст исправлен и дополнен.

Прозаический текст, в какой-то момент осознанный автором как роман и получивший название «Шмон», имеет довольно длинную и не вполне прозрачную историю. Несомненно, что работа над этим текстом с самого начала служила как бы компенсаторным замещением в периоды, когда поэтическая работа Виктора Кривулина притормаживалась по тем или иным творческим и психологическим причинам. Тогда на первый план выходила эссеистика, потребность в которой усиливалась нарастающей необходимостью осознания и формулировки основных позиций неофициальной (второй) культуры и его постоянным авторским и редакторским участием в самиздатских литературных журналах «37», «Часы», «Северная почта», «Обводный канал». Собственно проза (fiction) в качестве способа канализации творческой энергии никогда, кроме случая «Шмона», не была предметом продолжительной работы и либо создавалась одномоментно, либо работа над ней шла в пунктирном режиме, и только роман был более или менее постоянным занятием Кривулина в течение довольно долгих лет: с начала 80-х годов практически до конца этого десятилетия. Почти с самого начала заявленная конструктивная идея романа в форме непрерывного, бесконечно длящегося и ветвящегося сложного предложения, видимо, позволяла автору внедряться в это текстовый поток, произвольно изменяя его течение. Кроме того, существовала многолетняя привычка заменять публикацию текстов их публичным, хотя чаще всего камерным, чтением, и в этом смысле «Шмон» предоставлял почти такие же возможности. Как и поэтические тексты, роман можно было читать фрагментами любой длительности, начиная практически с любого места, что Кривулин неоднократно проделывал в Ленинграде и в Москве, «обкатывая» роман на разных площадках, перед разными аудиториями. В процессе работы над «Шмоном» рождался и миф о его рождении, окончательно зафиксированный в одном из интервью, опубликованных так не скоро после обсуждаемых событий, что их истинную картину уже трудно установить:

«С прозой мне не везет, „Шмон“ я переписывал трижды. Я почти его заканчивал, когда у меня его взяли на обыске. Я сел и слово в слово его повторил, но, поскольку темой является обыск, он разросся за счет того, что туда вошли элементы реальности: судебные протоколы, фамилии следователей, то есть там появилась совершенно другая ситуация. Как только я дошел до того места, на котором остановился первый раз, ко мне пришли со вторым обыском и опять забрали всё. Я пытался заканчивать. Второй вариант мне отдали. Поскольку он там побывал, мне над ним работать никакого кайфа уже не было. Я плюнул и так его и оставил. Это тоже, кстати, предчувствие. Но, я думаю, в этом и есть литература, то есть она существует не как зеркало, фиксирующее наше состояние, а как некая параболическая конструкция, которая притягивает к себе события» (Кривулин В. Я ищу возможности для выживания красоты // Шаповал С. Беседы на рубеже тысячелетий. М., 2018).

В реальности дело обстояло иначе: в момент первого обыска в квартире Кривулина в конце 1980 года рукописи романа не существовало – этот обыск и стал толчком к началу работы и определил будущее название. Сообщение об обыске появилось в 3-м номере за 1980 год парижского журнала «Эхо», который выпускал упомянутый в романе Николай Боков: «16 декабря на квартире Кривулина был произведен обыск органами УКГВ СССР под руководством сотрудника КГБ Носова, который известен тем, что он „занимается профсоюзами“. В результате обыска у Кривулина были конфискованы книги и рукописи в количестве 56 наименований, среди них собрание номеров самиздатского журнала „37“, редактором которого уже несколько лет является Кривулин. Отнята также пишущая машинка Кривулина».

Во время второго обыска, в июне 1983 года, рукопись «Шмона» действительно была изъята, а затем возвращена, но работу над ней автор не прекратил, поскольку изъятие, а затем возвращение стало для него символическим подтверждением значимости замысла. Некоторые детали позволяют утверждать, что Кривулин возвращался к нему до конца 80-х годов, уже во времена перестройки, во многом изменившей бытовой и социальный фон времени, хотя и причудливо преломленный, но все же просвечивающий в романе.

Список «действующих лиц», участников беседы «в тупичке коммунального коридора» представляет собой набор собирательных образов, в каждом из которых имеются черты реальных людей, входивших в литературный и дружеский круг автора. Сквозные темы романа: город Горький и академик Сахаров, сосланный в этот город; Венедикт Ерофеев и его «Москва – Петушки»; поэт Баратынский, его норвежский исследователь и роман о судьбе поэта, который сочиняет хозяин квартиры; Т. Г. Гнедич, праправнучка «преложителя святого Гомера», сыгравшая огромную роль в судьбе многих литераторов кривулинского круга, – все они определены множеством личных, биографических, культурных, творческих мотивировок и встроены в синтаксис огромного сверхпредложения – текста романа. Эти же сквозные темы ложатся в основу романных сюжетов, пунктирно прочерченных в «Шмоне», иногда соотнесенных с реальными литературными произведениями, намекающими на них, но чаще (и как правило) являющимися полупародийными инвариантами типических сюжетов и форм современного романа.

2

…пяти безымянных собеседников… – В этой пятерке, кроме самого хозяина дома (автора), по воспоминаниям очевидцев и указаниям в тексте, угадываются ленинградские писатели Николай Михайлович Коняев (1949–2018) и, возможно, Наль Лазаревич Подольский (1935–2014) и Михаил Юрьевич Берг; фотограф и прозаик Борис Александрович Кудряков (1946–2005) и психолог-юнгианец, переводчик Валерий Всеволодович Зеленский.

3

…четверо мужчин, от 30 до 40 (акмэ!)… – Акме (др.-греч. ακμή) – высшая точка; в Древней Греции этот возраст считался временем расцвета, вершиной в жизни мужчины.

4

…в тупичке коммунального коридора… – Комната семьи Кривулиных в коммунальной квартире на Большом проспекте Петроградской стороны находилась в конце (в тупике) коридора. В дальнейшем тексте этот тупик не раз метафорически обыгрывается.

5

…тихие слезы лия… – Финальная строка ст-ния Пушкина «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» (1835).

6

…обговаривается тупик современной прозы… – Состояние современной прозы, и в частности, романного жанра – один из лейтмотивов литературных разговоров конца 70-х – начала 80-х годов, навеянный трудами представителей русской формальной школы, структурализма, экзистенциализма и постепенно проникавшими в СССР идеями французских постструктуралистов.

7

«Церковь Римская, странствующая в Риме…» – Начальные слова из Первого послания священномученика Климента Римского к коринфянам. «Странствующая» здесь – буквальный перевод с греч. παριοκωσα, указывающий на странническое положение Церкви на земле.