— Павел Иваныч, что вы рычите? Кого вы хотите испугать? Митька, не гнуси!
«…Бога истинна от бога истинна, рожденна, несотворенна…»
— Легато![45] Оттяни! Брось! Баса́, расходись! Павел Иваныч, трубой!.. «Им же вся бы-ша-а!..» Что ж вы стали? Ах ты боже мой! Что мне с вами делать? а глядите же, глядите сюда! На мне ничего не написано… — кричал регент, отчаянно тыкая пальцем в ноты. Певчие уныло смотрели на него; вновь поступивший альт, бессмысленно вытаращив свои косые глаза, пугливо приседал и прятался за других. Регент начинал горячиться. В это время кто-то из дискантов дернул другого за ухо, и вследствие этого между ними сейчас же началась ссора.
— Иван Степаныч! — жаловался один из самых задорных, — с Митькой петь нельзя, он все сопит-с.
— Митька!
— Чего изволите?
— Ты что делаешь?
— Я — ничего-с, — отвечал новый альт.
— Я те дам — ничего. Стань сюда! Ты у меня будешь баловаться. О господи! Вот мука-то! Зачем вы сюда ходите? А? Скажите на милость! Хороводы водить — сели девки на лужок? Ах, боже мой! Петька, сыщи трубку!
Регент опять начал ходить по комнате и взъерошивать себе хохол. Дисканта бросились за трубкой и по этому случаю опять устроили драку; остальные певчие разбрелись по комнате.
— Полоумный черт! — ворчал про себя шершавый бас, свертывая из нотной бумаги папиросу. — Право, черт. Что выдумает!..
В углу сели два баса и один тощий, чахоточный тенор.
— Я, братцы мои, — говорил один из басов, — нынче четыре службы отмахал. Вот как! В горле даже саднит. Как драл, то есть ни на́ что не похоже. У Вздвиженья у ранней пел; там отошла — я к Успению: Милость мира еще захватил. Потом позднюю у Знаменья да на похоронах апостола читал. К Знаменью пресвятыя богородицы очень уж Кузнецов просил. «Приходи, говорит, беспременно: мы дьякона допекаем; пособи!» Ну, и допекли же мы его. То есть так мы этого дьякона разожгли — мое почтенье! Он выше, а мы ниже. Он, знаешь ты, старается Вонмем повыше взять, чтобы евангелие не с октавы начинать, потому — голосишко плохонький, а мы как хватим Слава тебе, господи целым тоном вниз, он и сел. «Во время о…» — и подавился. С первого слова задохнулся как есть. А Кузнецов, черт, стоит, богу молится, точно не он; так-то усердно поклоны кладет. Я просто чуть не лопнул со смеху. Батюшка гневается… Боже ты мой! Дьякон после евангелия пришел на клирос и говорит: «Ну, уж, говорит, дай срок: я тебе механику подведу». А что он ему сделает? Наплевать.
— Что ж батюшка-то смотрит? — спросил чахоточный тенор.
— А ему что? он говорит: я, говорит, за этого дьякона никогда заступаться не намерен. Ну, значит, и валяй!
У окна еще одна кучка. Несколько человек обступило одного тенора и расспрашивает его о похоронах.
— Ну, что же, весело было?
— Что и говорить.
— Чайных-то много ли дали?
— Что чайных? До чаю ли тут! Купцы сначала всё сидели так, смирно, всё больше про божественное, о смертном часе всё рассуждали, а потом это как набузунились, — бабы-то, знаешь ты, по домам разошлись, — купцы сейчас в трактир; и нас туда же — песни петь. Что тут было! Ах! То есть, я вам скажу, не роди ты мать! Мальчишек даже всех перепоили. Одной посуды что побито — страсть! А сирота-то, сирота, что после купца-покойника остался, — с горя да в присядку. «Валяй, кричит, барыню! Вот, говорит, когда я праздника дождался!..» Всю ночь курили; «преподобную мати-сивуху» раз десять заставляли петь. Нынче утром в осьмом часу домой вернулись. Вот мы как!
— Да, брат; это похороны, — не без зависти заметил один бас. — Это не то что как на той неделе мы чиновника венчали. Эдакая подлость! Только успели вокруг налоя обвести, сейчас спать. Скареды-черти! хоть бы по рюмочке поднесли; даже на чай не дали. Сволочь!
— Как вам не стыдно! — срамил между тем регент одного тенора. — Вы, кажется, не в кабак пришли: не можете себе пуговиц пришить, спереди всегда у вас расходится…
— Ну, по местам! по местам! — снова раздается голос регента, кончившего распекание. — Куликов! «Тебе поем». Дишканта́, не шуметь!
Певчие опять стали в кучу; регент сел за фортепьяно.
— До-ми-ля. Пианиссимо[46]. Раз!
— Те-бе по-ем, те-бе бла…
— Стойте! сколько раз мне вам повторять? Что вы делаете, а? Что вы делаете? я спрашиваю. Скворцов, что вы делаете?
Скворцов задумался.
— Как что? пою-с.