Теперь язычки пламени карабкались по ступеням, по двое, по трое, цепочкой краснокожих, рука об руку, воин за воином, быстро переговариваясь и распевая. И все-таки не их жар, а ядовитый черный дым вынудил Персона отступить в комнату; «excusez- moi», — сказал вежливый огонек, проскальзывая в открытую дверь, которую Персон тщетно пытался закрыть. Окно захлопнулось с такой силой, что стекла разлетелись дождем рубиновых осколков, и он понял, задыхаясь, что буря снаружи помогает пожару внутри. Он еще попытался выбраться вон, но с этой стороны здания не было ни балконов, ни карнизов. Он был уже у окна, когда длинный язычок с лиловой каймой, пританцовывая, остановил его изящным жестом одетой в перчатку руки. Через рушащиеся деревянные оштукатуренные перегородки до его слуха донеслись человеческие крики, и одно из его последних ошибочных представлений состояло в том, что это возгласы людей, спешащих ему на помощь, а не вопли товарищей по несчастью. Разноцветные вихри кружились вокруг него, напомнив ему вдруг страшную картинку в детской книжке о торжествующих овощах, вращающихся все быстрей над мальчиком в ночной рубашке, отчаянно пытающимся проснуться и стряхнуть головокружительное светящееся сновидение. Последним откровением стала раскаленная книга или коробка, совсем прозрачная и пустая. Вот оно, как мне хочется верить, не грубое страдание физической смерти, а ни с чем не сравнимые муки таинственного душевного маневра, необходимого для перехода из одного бытия в другое.
Что я тебе скажу? Полегче, мой мальчик.