Никто не знал этот лес так хорошо, как Гион, когда младший брат подрос, а старший сделался королем. И пока Мэлгвин воевал и договаривался с побежденными о вечной дружбе, Гион бродил по лесу и рассматривал камни, то и дело попадавшиеся среди светлого влажного мха. Часть из них была выложена совершенно особенным образом, и постепенно мальчик научился выхватывать глазом целые куски лабиринтов. Он ходил вдоль извилистых линий, не решаясь войти внутрь, и узоры запечатлевались в его сердце, так что впоследствии он мог начертить любой даже с закрытыми глазами.
Как и многие молодые люди в Королевстве, Гион умел и любил вышивать. Это занятие считалось вполне приличным для мужчин, и ему обучали не только девочек. Правда, у короля не было времени заниматься такими глупостями, а вот его младший брат часами мог «рисовать иглой» — так называлось это искусство.
Иногда среди узоров на его работах мелькали обрывки эльфийского лабиринта. Однако он ни разу не осмелился изобразить лабиринт целиком.
О чем Гион совершенно не знал, так это о своей красоте, потому что ни в Изиохоне, ни во всем юном государстве Мэлгвина не было тогда зеркал. Точнее, имелись какие-то медные плошки, худо отполированные и едва справляющиеся с обязанностью отражать хозяйкину прическу; но что до лиц — во всей их прелести или в их полном безобразии, — то отражались они лишь в глазах собеседника, в блестящей, черной глубине зрачков, то любящих и восхищенных, то холодных и негодующих.
Но никто в Изиохоне не любил Гиона настолько, чтобы он разглядел в чужом взгляде отблеск своих рыжеватых волос — из-за нескольких ярко-белых прядей они казались пестрыми — или таких же пестрых зеленых глаз с желтоватыми точками вокруг зрачка. Лицо у Гиона было узким, нос — длинным, подбородок — острым; но если смотреть на него любящим взором, то был этот принц ужас как хорош, особенно когда поглядывал из-под пушистых светлых ресниц так хитренько, словно отыскал хвост и начало самого затейливого из эльфийских лабиринтов.
Должно быть, недостаточно любил старший брат младшего, если не замечал всего этого и безбоязненно отпускал его бродить, где тому вздумается.
До леса Гион добрался, по обыкновению, на лошади, но после отпустил ее — зная, что прибежит на свист, — и принялся бродить просто так. Будто разыскивал в темном, насыщенном лесном воздухе птичьи следы.
Несколько раз он останавливался, потому что ему чудилось: кто-то притаился поблизости. Но неизменно никого рядом не оказывалось.
Ветер шевелил листья, и золотые и зеленые тени перемещались по стволам и кронам, как будто некто в вышине вертел большой фонарь с прорезными узорами в металлическом колпаке. От этого мелькания у Гиона зарябило в глазах, и он сам не заметил, как наступил в собственную ловушку, которую установил здесь десяток дней назад, когда захотел поймать лисенка. Тонкий кожаный ремешок захлестнуло на щиколотке, и Гион, не ожидавший этого, оступился и упал.
А рядом засмеялись.
Он сел, наклонил голову к своей плененной ноге. Не станет он вздрагивать да озираться, выискивая — кто прячется в чаще, среди кустов, и смеется над королевским братом! Достал нож, начал освобождаться.
Смешок повторился, такой нежный и ласковый, что Гион даже вздрогнул. По всему его телу пробежало волнение, однако он ничем не показал, что слышит чужой голос. Продолжал поддевать лезвием ременную петельку и осторожно ее надрезать.
Тогда смех прекратился, и по листве пробежал разочарованный ропот. «Так-то лучше»,— подумал Гион. Он снял наконец петлю с ноги и поднял голову.
Прямо перед ним листва была словно заткана золотыми нитями по плотной темно-зеленой основе: такого красивого орнамента он никогда прежде не видел. Спирали извивались причудливо, прямо на глазах превращаясь в цветки пышных роз, в самой полной их поре, когда каждый лепесток уже развернут и вот-вот начнет увядать. Эти розы непрерывно шевелились, двигались — они были живыми и постоянно изменялись, смещались, перекрывали друг друга.
А затем, когда зрение немного привыкло к этому обману, Гион разглядел и то, что таилось за цветами: гибкое, наполовину обнаженное тело девушки. Она тихо шла, почти полностью сливаясь с разноцветной зеленью кустов, и из всей одежды на ней была только небрежно намотанная вокруг бедер юбка — зеленые лохмотья, изрядно испачканные к тому же вдоль всего подола болотной тиной. Крохотные кругляшки яркой ряски прилипли и к босым ступням, и Гион различал их, когда девушка поднимала ногу и вертела узкой ступней, прикидывая, куда ловчее будет ее поставить.
Узоры явственно проступали на гладкой смуглой коже девушки, спирали обвивали ее тонкие руки, точно браслеты, и каждая линия ветвилась и стремилась умножиться. А лицо с остренькими скулами, раскосыми темными глазами и большим темным ртом сплошь цвело золотыми контурными розами.
Гион не понимал, какого цвета ее волосы. Видел, что длинные, что каждая их прядь шевелится, как будто норовит ожить и учудить что-нибудь свое, что выделит и выгодно отличит ее от прочих.
Неожиданно девушка поняла, что молодой человек ее увидел. Розы вспыхнули темно-красным, а затем поблекли, и их хозяйка выступила вперед, отделившись от кустов.
Гион остановился перед ней, рассматривая незнакомку весело, готовясь всякий миг рассмеяться.
Тогда она отбросила волосы с лица, и он увидел острые тонкие уши. Они действительно были покрыты светленьким пушком, как рассказывали об эльфах.
— О чем ты думаешь? — спросила девушка.
Гион пока что ни о чем не думал, но как только она задала свой вопрос, тотчас начал думать — о чем же он, в самом деле, думает? — и наконец ответил ей совершенно искренне:
— О том, что твоя грудь — такая же, как ушки: острая, маленькая и покрыта пушком.
Она опустила подбородок, скосила глаза
— Это никогда не приходило мне в голову. Правду говорят о людях — у них странно устроены мысли.
— Где ты набрала ряски? — спросил Гион. — Здесь поблизости нет ни болота, ни пруда.
Девушка приподняла ногу, задрала повыше подол разлохмаченной юбки, поскребла ногтем щиколотку.
— Это у вас нет ни пруда, ни болота, — пояснила она. — Там, где я была, есть небольшой пруд. Я бросала камушки в лягушек, а потом решила пройтись по лабиринту.
— Ты часто здесь бываешь? — спросил Гион.
Ее звали Ринхвивар, и она не столько разговаривала с Гионом, сколько просто расхаживала перед ним, поводя узкими плечами и шевеля на бедрах юбкой, и ее лицо то озарялось улыбкой, которая не имела никакого отношения ни к юноше, ни к тому, о чем они разговаривали, то вдруг принималось хмуриться, делалось важным и серьезным, но и это никак не было связано с поворотами их беседы. И когда Гион понял это, он просто взял ее лицо в ладони и пробежал губами от скул к подбородку, надеясь встретить по пути ее рот.
От нее пахло свежестью, и каждый участочек ее кожи обладал собственным вкусом: за краткие мгновения Гион как будто перепробовал в погребе все самые вкусные блюда, от соленых грибов до взбитых сливок. И поэтому когда наконец он ощутил, как касается его губ остренький язычок, тонкий, как у ящерки, он был уже совершенно сыт, и веки его начинали тяжелеть.
Ринхвивар засмеялась, стоя над ним где-то в очень большом отдалении — можно подумать, что он лежит на траве, а она летает высоко над ним.
— Любовник должен быть голодным, так говорит моя бабушка, — сказала эльфийская дева. — А ты объелся, Гион! Так не поступают.
Он с трудом открыл глаза и увидел, что действительно простерт на траве, а Ринхвивар приплясывает над ним, переступая через его обессиленное тело босыми быстрыми ногами, то отскакивая и вертясь у него в головах.
— О, Ринхвивар! — заплакал Гион. — Что же мне делать? Едва я вдохнул запах твоих щек, как сразу опьянел, а стоило мне коснуться тебя, как тотчас же обожрался!
— Таковы все люди, — многоопытно молвила Ринхвивар.
— Клянусь тебе, я — другой, — горячо сказал Гион, глотая слезы. Слезы у него сделались густыми, как будто даже плакать теперь он обречен тяжелым солодом. — Я люблю тебя, Ринхвивар! Я хочу тебя поцеловать.