Зенитки заговорили лишь тогда, когда на станцию легли первые бомбы, на путях вздулись, как после камня, брошенного в воду, огромные пузыри — командир предусмотрительно вывел свою «семерку» на цель ломаным маршрутом, как раз со стороны солнца, и это сделало ее на первых порах с земли невидимой.
Первый же разорвавшийся снаряд вернул Рапохину утраченное было чувство реальности, словно его взрывная волна, что слегка накренила самолет, мгновенно смыла за борт оцепенение и апатию, толкнула кровь к вискам, высветлила взгляд всегда темных, глубоко запавших глаз. Убрав крен, он зубами сорвал с рук перчатку и глянул под крыло. Зенитки взлаивали не часто и вразнобой, потом перешли на скороговорку: их желтоватые бельма мигали невдалеке от станции, на вершине безлесой сопки.
«Теперь не перестанут, пока стволы не покраснеют, — подумал он. — А у наших так каждый снаряд на счету».
Но зенитки, подвесив в небе, как на гвозди, не больше двух десятков шапок, вдруг, словно подавившись чем-то, смолкли. Рапохин тронул штурмана за колено: теперь гляди в оба, смолкли неспроста, значит, где-то на подходе «мессера», в своих-то попасть боятся. Жди, припожалуют вскорости.
И верно, едва штурман успел закрыть опустевшие бомболюки, — самолет сразу же легонько подкинуло вверх, — как в наушниках раздался тревожный голос стрелка-радиста:
— Истребители!..
Рев моторов тут же оборвался, точно им сунули в глотки по кляпу: сухой треск пулеметных очередей мгновенно заглушил все царствовавшие до этого звуки. Непорочную синь неба вспороли огненные, по-ужиному извивающиеся трассы. Рапохин увидел их и справа, и слева от себя: казалось, неопытная кружевница и вкривь и вкось делала на небе один стежок за другим, и на какой-то миг он даже ими залюбовался. Но лишь на миг, так как через секунду взгляд его помрачнел пуще прежнего, припухшие веки полумесяцем легли на потемневшие и будто стылые глаза — шедший чуть впереди слева самолет Серебрякова вдруг вспыхнул таким ослепительно-ярким пламенем, что он втянул голову в плечи, точно оно могло достать его взметнувшимся по-лисьи пушистым хвостом. Ему почудилось даже, что от пламени в кабине стало жарко, рога штурвала накалились докрасна.
… Самолет Серебрякова какое-то время шел прямо и вровень со всеми, потом начал терять скорость, приотставать, а когда Рапохин снова заставил себя посмотреть в его сторону, он уже лежал на левой плоскости и медленно скользил вниз, как раз на круглое, как блюдце, озерко. Почти у самого озерка встречный поток воздуха вырвал из его хвоста несколько рыжих клочьев, которые, повисев немного, один за другим погасли.
А «мессершмитты», дав эскадрилье крохотную передышку — Рапохину ее хватило лишь на то, чтобы облизнуть ставшие нестерпимо сухими губы, — уже заходили на новую атаку, только теперь не с хвоста, а сбоку, справа, почти под углом в девяносто градусов, неожиданно вынырнув там по-щучьи резво и игриво, будто из глубины за наживкой. Качнув крылами и показав бледную чешую животов, они сразу же нацелились на флагмана и пошли на сближение. На этот раз Рапохин их видел хорошо, как на ладони. Ему особенно бросился в глаза ведущий первой пары. Насилуя мотор, он заметно опередил ведомого, приближался настолько быстро, что буквально распухал на глазах, и впрямь походил на щуку, заглотнувшую добычу, — не хватало только ощеренной пасти. Рапохин внутренне подобрался, но страха не почувствовал, только злость. Правда, ощущение одиночества и какой-то тошноты все же было, но не они сейчас заставляли его почти вплотную прижиматься к флагману, едва не рубить винтами его стабилизатор и косо прицеливаться к ручке аварийного сброса фонаря кабины, раздражающе красневшей справа. Все это он делал скорее подсознательно, автоматически, по давно выработавшейся привычке, чем из чувства страха…
Огонь «мессершмитт» открыл не сразу, а лишь после того, как убрал небольшой крен, видимо, мешавший ему прицелиться поточнее. Его длиннейшая очередь едва не опоясала все небо. И снова в эскадрилье вспыхнул факел, уже справа от Рапохина, снова, роняя искры, кровоточа огнем, к земле понесся — уже второй по счету — бомбардировщик. Рапохин даже не сразу сообразил чей, и только когда эскадрилья заново сомкнула строй, понял — Федора Власова, у которого это был первый вылет. Первый и последний!
Но и «мессершмитт» поплатился за это: не прекращая стрельбы, он сперва вдруг клюнул носом, потом отвесно, как сорвавшаяся с крючка рыба, нырнул куда-то под брюхо эскадрилье и там пропал. После, уже на аэродроме, один из стрелков-радистов божился, что видел, как «мессершмитт» дымил, но врезался ли он горящим в землю или ему все же удалось погасить пламя, точно сказать не мог.