— Подслушиваешь, выходит?
— Куда там подслушивать, когда ты чуть ли не на всю землянку кричала. Ладно еще девчат не разбудила, — усмехнулась та. — А то был бы концерт. — Потом, потянувшись до хруста в костях и выразительно вздохнув, добавила не без подначки: — Да уж не полюбила ли ты этого самого лейтенанта Башенина? А ну-ка, признавайся, голубушка!
Это было уже чересчур, и Настя готова была вознегодовать, услышав подобное предположение из уст Клавдии. Но не вознегодовала. Посидев так истуканом, точно в этот момент шея у нее от неожиданности вросла в позвоночник, несколько мучительных секунд, она вдруг обреченно уронила голову себе на колени и произнесла почти одним движением губ:
— Кто знает, Клава, может, и полюбила, если уж во сне кричу. — Потом, снова выпрямившись и как бы желая показать Клавдии, что теперь-то, после такого признания, ей уже все нипочем, добавила свистящим шепотом, в котором почувствовался вызов: — А что? Или заказано? Кто может запретить? Полюбила — и все тут. Кому какое дело? Или Башенин, скажешь, хуже других? Хуже Раечкиного Козлова или гордеца Кривощекова? Полюбила и буду любить, никто мне запретить не может, потому что, видно, так мне на роду написано, такая, значит, у меня судьба — полюбить Башенина. — Затем, увидев, что Клавдия над нею не только не смеется, а, наоборот, слушает с сочувствием, взяла другой тон, уже доверительный и чистосердечный, взывающий к душевности — Конечно, я понимаю, Клава, все это выглядит смешно и несерьезно, но тут действительно что-то есть. Даже сама удивляюсь, но ничего поделать с собой не могу. Нашло вот что-то, накатило и понесло куда-то, как под гору… Особенно сегодня. А может, просто я запуталась и вообще перестала что-то понимать. Кто знает? Может, и перестала. И все, наверное, из-за этого самозванства проклятого. И как только у меня тогда язык повернулся? Я уж и поревела сегодня…
Серьезное это было признание, если учесть, что по природе Настя вообще-то распахивалась редко, была намного сдержаннее остальных девчат. Но, верно, слишком уж много наболело у нее на душе за эти дни, и ей, верно, стало невмоготу, что она вдруг разоткровенничалась. И Клавдия поняла сейчас ее. Но ни охать, ни утешать не стала, а продолжала все так же, как заведенная, сокрушенно покачивать головой в темноте, хотя Настя больше не говорила, а тоже выжидающе молчала. И лишь когда молчание начало угрожающе затягиваться, осторожно спросила:
— Ну и что же ты теперь собираешься делать?
Настя, несмотря на подавленность, оказалась готовой к такому вопросу и сразу ответила:
— Завтра же утром пойду к летчикам и расскажу все, как есть.
— Давно пора, — одобрила это ее решение Клавдия. — Только предупреди остальных девчат, чтобы знали, что к чему, и не испортили бы все дело. А дальше?
— А вот-дальше не знаю, — чистосердечно призналась Настя, потому что она и в самом деле не знала, что бы она сделала дальше. Потом, зябко передернув плечами, нерешительно добавила: — Наверное, буду ждать возвращения лейтенанта Башенина, если он только вернется.
— А если не вернется?
Похоже, что Настя не услышала этого вопроса Клавдии, потому что никак не отреагировала на него. Она долго, даже очень долго сидела в той же, казалось, невозмутимой позе как неживая и глядела незрячим взглядом куда-то в темноту. Потом вдруг нервно повела плечами и попросила сдавленным от напряжения голосом: — Давай лучше спать, Клавдия, а то зареву. Ей-богу, зареву-у.
И заревела, уткнувшись лицом в колени.
XVII
Приблизительно в то же время, когда Настя ударилась в рев, в далеком лесу, за линией фронта, там, где южный склон безымянной сопки заканчивался заброшенным либо вовсе ничьим минным полем, — метровые палки, воткнутые в землю, на палках мины, а между ними проволока, чтобы человеку было за что задеть и подорваться, — в черное небо взмыла ракета. Ракета тотчас же высветила нездоровым светом сначала редкий лес с кустарником по склону сопки и расселину между скал, а затем, набрав силу, выхватила из кромешной тьмы и это минное поле, чем-то похожее на аккуратное сельское кладбище с крестами, жиденькие тени от которых тут же испуганно заметались из стороны в сторону, заприплясывали, словно от света им стало невтерпеж и они не знали, куда себя деть. Затем — ракета еще не успела достичь начинающегося за минным полем леса — с сопки скороговоркой ударил автомат, и тени на минном поле вовсе поджали под себя ноги, и сразу сделалось на поле пусто и неприютно. Зато на сопке что-то заблестело и как бы задвигалось, меняясь местами, и при желании можно было даже разглядеть, как там, где-то за выступом верхней скалы и частоколом деревьев, видно, скрывавших фигуру автоматчика, заплясал язычок пламени. И плясал долго, почти без перерыва, только меняя цвет и накал, и от этого пламени и от грохота автомата тут же пробудился и тревожно завздыхал лес, почернело и заохало небо, отпрянув тут же куда-то вглубь, в густую черноту ночи.