Минога запахнула халат:
— Месяц кончается, а машины не приходили.
— Ваську убили, слышь?
— Да мне какое дело! — сказала Минога. — Мне на это дело начхать. Я говорю, месяц кончается, а машины на стройку не приходили.
— Придут, — сказал Сулин.
— А за что убили? — спросила Минога.
— А за мотоцикл.
— Я Зинуле говорила — не давай ему мотоцикл покупать, — сказала Минога и, высунув ногу из халата, маникюрным лаком поставила выше колена розовую точку — чтобы чулок дальше не побежал.
— Придут, — сказал незначительный Сулин.
— А?
— Придут, говорю, машины, не может быть, чтобы не пришли… Новый директор приехал. В магазин шифер привезли, слыхала?
— Не за мотоцикл его убили, — сказала Минога. — А за попа. Ясно?
— Это все знают.
— Ну иди…
— А ты?
— Я поплачу, — сказала она.
Сулин ушёл. Минога открыла немецкий сервант, новый, полированный, и справа, в углу, где столовые приборы, нащупала нож-финку с наборной ручкой — плексиглас, алюминий и медь — пёстрые кольца. Потрогала лезвие крашеным ногтем — не затупилось острие. Она подошла к подоконнику и, отворив створку, кинула нож в окно. Раздался плеск, и нож блесной ушёл в речку с камышовыми берегами, которая там, внизу, бежала и бежала по своим делам, помаленьку становясь полноводной от собственных притоков.
— Ну, Вася… — сказала Минога. — Счёты кончены…
Она проглотила комок горечи, и ещё не понимала ничего в своей жизни, и закрыла окно.
По улице загрохотали телеги, и снова вошёл Сулин.
— Аверьяновские покатили. На шестнадцати телегах. Похоже, правда будут строить, — сказала Минога.
— Язва ты, понятно? — спросил Сулин, тяжело дыша. — Вся твоя жизнь такая… Один я знаю, кто ты есть…
— Знаешь — помалкивай, — сказала она.
— Ничего, — сказал Сулин. — Инспектор приедет — он тебя разберёт. Он тебя керосином промоет.
— Много ты знаешь… Кто я есть, тебе и знать не положено, — с силой сказала Минога первые громкие слова за это утро. — Я этому городу пьяная Богородица, понял?! — И снова крикнула: — Я глазом своим ясным поведу, и тебя нет — понял?!
— Ты что? Ты что? — сказал Сулин незначительные слова и стал уходить спиной к двери.
Она было подошла к нему объяснить, кто он есть, чьи муки горше и козырь старше, но тут на улице пролился молодой женский голос, который пел песню: «А мне мама, а мне мама целоваться не велит», — и они сразу застыли, потому что сообразили, кто поёт, и Минога пригладила волосы.
И Сулин пригладил дыбом стоящие светлые волосы, единственную свою примету на этой земле, тяготеющей к стандартам.
— Аичка приехала? — спросил он.
— Иди… Иди… — ответила Минога, и он опять ушёл.
Она стала метаться по комнате, она стала прихорашиваться перед зеркалом. Она схватила две авоськи пустых бутылок и, оглянувшись на пыльный гроб, подбежала, приподняла крышку и кинула их в грохочущую домовину, так и не дождавшуюся своего покойника.
Аичка вошла в дверь и смотрела на суету, и лицо у неё было такое же удивлённое, как там, на шоссе, когда она разглядывала чехарду.
— Следователь приезжал? — спросила она.
— Аичка!
Они кинулись друг к другу и обнялись.
— Ну что ты… — Аичка погладила её по волосам. — Тётя, что ты?
— Солнышко моё ненаглядное, незапятнанное, незакатное…
— Тётя Дуся, следователь приедет, не бойся…
— Я никого не боюсь… — сказала Минога. — Герра Зибеля не боялась, партизанских батьков не боялась, Ваську не боялась… Никого, кроме тебя, не боюсь, Аичка — синие глазки.
— Тётя… хоть бы кто знал, что ты ласковая…
Минога отдышалась и села на стул.
— Аичка, ты попа помнишь?.. Ты маленькая была, я рассказывала.
— Помню.
— Это Васька попа убил…
— Нет! — крикнула Аичка.
— Я дозналась… — сказала Минога.
Она подошла к табуретке, на которой стоял пыльный гроб, и ногой опрокинула его на пол; гроб рухнул, и бутылки грохотали, вываливаясь.
— Тётя!
— Для Васьки гроб ладила… Обойдётся… — сказала она с ненавистью. — Мураши тело сгложут… Ветер кости подсушит.
— Пришли… — испуганно сказала девушка и совсем стала беленькая и седая, как козлёночек.
Топот ног в сенях, топот ног в комнате, и Минога подняла голову. Ясно — милиционер с понятыми и, конечно, Сулин. А также Сергей Иванович.
— Она? — утвердительно спросил милиционер и кивнул на Миногу.
— Ага, — сказал Сулин, выполняя обряд.
Минога встала со стула, сняла с вешалки плащ-болонью и, как есть в стёганом халате, пошла к дверям. Она отстранила милиционера и сказала:
— Пропусти, сопливец…
— Ответишь! — сурово пообещал милиционер.
— Брось… Ответила… — сказала она.
И вышла.
— Ну, граждане… — сказал милиционер. — Как вы её терпите, лохматую?.. Моя бы воля…
— Да ведь не твоя воля, — сказал Сергей Иванович. — А она город спасла.
Господи, духота какая! Как будто тебя сунули головой в заношенный валенок.
Все потянулись на воздух.
На заборе сидела ворона и держала во рту кусок сыра, который ей, видимо, послал бог.
Ну, стало быть, Сергей Иванович вошёл в стеклянное кафе-трактир при дороге — островок цивилизации.
Сергей Иванович сел за столик, рядом возникла официантка Соня — передник, блокнот, карандаш на верёвочке, бюст — всё как у людей.
— Что будем кушать, Сергей Иваныч? Холодец есть, хек жареный, борщок, «Плиска»?
— Суп молочный есть?
— Суп молочный — раз.
— Картофельное пюре есть?
— Я скажу — намнут. Полина! Сделай пюре картофельное Сергей Иванычу!.. Компотик будем на третье?
— На третье давай мне заведующего, — сказал Сергей Иванович.
— Фонин! Сергей Иваныч зовёт!
Из боковой двери вышел Фонин:
— Ну что?
— Разговор есть, — сказал Сергей Иваныч.
Фонин отодвинул стул, присел с краешку. Демонстративно.
— Надоел ты мне, Фонин… Наперёд знаю, что скажешь. — Сергей Иванович вытянул шею и стал Фонина передразнивать: — «Новое время сменяет старое… однако я это время в ладошках вынянчил, а ты пенки снимаешь…» Так, Фонин? А между прочим, герр Зибель за меня награду положил не меньше, чем за тебя.
Полина выглянула из раздаточного окошка:
— Чего это они?
— Да-а! — отмахнулась официантка Соня. — Партизанские батьки счёты сводят… Старые уже, а всё славу не поделят…
Открылась дверь, и на пороге возник человек в летах, тот самый, который на шоссе в чехарду играл.
Человек возникает на пороге, и тут же ветер-сквозняк, пронёсшийся по кафе, сдувает на улицу его шляпу.
— Простите, — говорит он. И исчезает.
А официантка Соня хохочет.
— А надоел я тебе — уходи, — угрюмо сказал Фонин. — Я тебя не звал.
— Не уйду, — сказал Сергей Иванович. — Следователя дождёмся столичного… Мимо ему не проехать. Гляди в оба. Твоя корчма на шоссе первая.
— Это не Минога убила, — твёрдо сказал Фонин. — Точно тебе говорю… Но эту стерву надо спасать.
— Кто знает… Может, и не она… Однако человек приедет для нас новый, но ценный, надо его в курс дела вводить, это вопрос кардинальный… Тут следствием не взять… Тут надо по совокупности обстоятельств… А что, если, не дай бог, это она Ваську кончила?..
— По совокупности обстоятельств её дело — табак, — сказал Фонин. — Припаяют — никакая амнистия не вытащит.
Тут снова открывается дверь, и на пороге опять тот же дядя. И опять у него ветер выдувает шляпу на улицу, и опять он исчезает с лёгким возгласом: «Простите…»
— Соня, кто это?
— Я почём знаю?
— Надо Аичку вызвать телеграммой, — сказал Фонин.