— А вот это уже загадка, — ответил Дворцов. — Есть вроде незначительные зацепки. Со слов официанта вагона-ресторана и проводников мои люди составили «робот», дали в розыск. Похоже, Портнова полоснул рецидивист по кличке Октябренок. Кличку свою он получил из-за татуировки на запястье в виде звездочки, но дело не в этом…
— А в чем?
— В том, что если смерть киллера — всего лишь нелепый случай, то ниточка на том не оборвется.
Сто граммов коньяка восстановили душевное равновесие Гридина.
— Выходит, я теперь у этого Октябренка в должниках, — усмехнулся он невесело. — Что вы по этому поводу думаете?
— А что тут думать, — снова вступил в разговор Хализев. — Ясно одно, как белый день: тот, кто на это пошел, не остановится. В политике тоже незаменимых нет.
— Ты себя или меня хочешь обмануть? — снисходительно улыбнулся Гридин. — При чем тут политика? Вызвали в Москву, подписали договор о разделении полномочий. Зачем киллера-то нанимать, Аркадий?
Хализев спорить не стал.
— Нужно принимать меры, — сказал молчавший до сих пор Ставров. — Дублер есть наверняка. В чеке — аванс, деньги у заказчика, надо понимать, не последние. Тут я с Аркадием Давыдовичем не могу не согласиться.
— Смерть гонится и за бегущим, — многозначительно изрек Гридин.
— Бросьте вы, — махнул рукой Дворцов. — Если киллер действительно объявится, мы его обнаружим в считанные дни…
— И закидаем шапками, — подкузьмил его Давыдов, поморщившись не то от боли в пояснице, не то от льстивых интонаций в голосе милицейского начальника.
— У меня в эти считанные дни десять встреч с избирателями! — порывисто встал Гридин и заходил по комнате. — На сегодня запланировано выступление по телевидению. Должен произойти государственный переворот, чтобы оправдать срыв предвыборной программы, вы это понимаете?
— Так в чем дело? — попытался разрядить обстановку полковник госбезопасности. — Организуем! Нам это — пара пустяков.
Все засмеялись.
— Телевидение пришлет съемочную группу туда, куда мы укажем, — продолжил Давыдов серьезно. — Успех на выборах вам обеспечен так или иначе, а от добра добра не ищут. Поэтому предоставьте нам возможность избавить вас от ненужных хлопот.
— Ничего себе хлопоты! — хмыкнул Гридин и, опустившись в кресло у окна, забарабанил пальцами по подлокотнику. — Что вы намерены предпринять?
— Вам эти подробности знать ни к чему, Константин Григорьевич. «Стихийность» ваших передвижений будет тщательно разрабатываться и управляться с учетом всех надлежащих мер безопасности. — Чувствовалось, что Давыдов уверенно берет инициативу в свои руки.
«Кукла, — снова подумал Гридин. — Кукла и есть».
— И как же вы собираетесь вычислить этого киллера? — поинтересовался Хализев.
— А вот это уж, Аркадий Давыдович, предоставьте нам.
— Ишь ты, — обиделся вице-губернатор. — Вас послушать, так ЦРУ с ФБР — просто детсад какой-то, стольких президентов просрали, не говоря о сенаторах.
— Ладно, — остановил перепалку Гридин, — действуйте. Только учтите: позволять дергать себя за ниточки я не намерен.
Он встал, давая понять, что разговор ему осточертел и что в своем доме он по-прежнему остается хозяином.
Все, за исключением самого Гридина, спустились вниз.
Губернатор задержался, чтобы привести себя в порядок. При виде накрытого женщинами стола наперебой принялись расхваливать сервировку, Хализев успел ввернуть свежий, как ему казалось, анекдотец. Давыдов пытался откланяться, ссылаясь на неотложные заботы, но его дружно уговорили остаться завтракать. За еду не принимались — ждали Гридина.
В какой-то момент наступила короткая пауза, и все явственно вдруг услышали, как на втором этаже в комнате губернатора раздался приглушенный выстрел и вслед за ним — характерный звон разбитого стекла. Несколько находившихся в доме охранников, личный телохранитель Гридина Валентин Саенко, Ставров, Давыдов и иже с ними наперегонки рванули наверх. Саенко, сжимая рукоятку «Макарова», толкнул дверь, оказавшуюся запертой изнутри, ногой выбил замок…
Гридин, раздетый до пояса, стоял посреди комнаты и, виновато улыбаясь, смотрел на подоспевших соратников. Ковер был усыпан матовыми осколками.
— Вот, — поднял глаза на разбитую люстру губернатор, — сорвалось, понимаешь.
В руках у него был тугой пятипружинный эспандер.
8
«Каяться никогда не поздно, — философствовал Козлов, расхаживая по комнате в одних трусах. Было три часа ночи. — Украл — покаялся, убил — покаялся. Какая может быть мораль, Евгений? Откуда она взялась — из Библии, что ли?.. Чушь! Библии, почитай, двадцать веков, а люди как убивали друг друга, так и продолжают убивать. Да убийцы при этом еще и в наваре остаются! Авель вроде честный парень был — землю там пахал, первый город заложил… нет, ты скажи, Евгений?..» — «Ну, честный, честный», — улыбнулся Евгений, глядя на то, как гость протирает трусами очки. Он лежал на раскладушке и боролся со сном. «Вот!.. А пришел родной братец и убил его за здорово живешь. Двое всего жили на Земле, да и те не ужились. А что же Бог? Покарал убивца?.. Мне б такую кару — вечную жизнь! Выходит, одобряет Седобородый насилие? Нравится ему. Так что зло закономерно, в нас во всех — задатки жестокости, потому что все мы — потомки Каина…»
Библейская эта метафора Евгению запомнилась, но ни к чему она относилась, ни чем кончился тот ночной, двухмесячной давности разговор, он теперь не знал.
«Мне б такую кару — вечную жизнь…» — все прокручивал и прокручивал в памяти случайно оброненную Пашкой фразочку, звучавшую после известия о его смерти почти мистически.
Он шел по оттаявшей, умывавшейся в беспрестанной мороси Москве куда глаза глядят, протискивался сквозь встречную толпу, сливался с попутной — лишь бы не быть одному. Выгуляться — верный способ душевного похмелья. На четыре шага вдох, на восемь — выдох, на четыре — вдох, на восемь…
Неожиданная, как инфарктный толчок, мысль заставила Евгения остановиться. А что, если Пашка Козлов, следуя логике Каменева, тоже остался на его совести?.. Ведь болело же что-то у парня, сильно болело, раз не преминул он поделиться этой болью со случайным попутчиком? И домой он не спешил — явно оттягивал время отъезда…
«Убийц его, конечно, не найдут, — думал Евгений, продолжая путь в никуда, — точнее, не раскроют, потому что знают наверняка».
По сравнению со своим недавним попутчиком у него еще оставался шанс пережить ненастье. Горькая обида, нанесенная Каменевым, при воспоминании об убитом журналисте стала еще горше: «Неужели и ты, Козлов?.. Чужой совсем, без году неделю знакомый, так отчаянно стремился пробиться ко мне, а я не внял, не захотел расслышать… Неужели и ты (будь проклят тот день и час, когда мы оказались в одном купе!), уйдя в могилу, будешь держать меня за горло? Но ведь я не Каин, я не убивал тебя!.. Как не убивал Петра и Кольку, Хобота и Светлану, и старика Джека Батурина. Не предавал Валерию и Шерифа…»
«Ну как же не убивал, не предавал, — ответствовал Внутренний Голос. — А разве Колька не в твоей машине взорвался? Разве не в тебя через занавесочку метили, когда попали в старика?»
Можно было сопротивляться и приводить доводы в свою защиту, можно было пить до забытья, но кому лгать и сколько может продолжаться эта ложь? Самому себе и до конца дней? ' То ли острое желание спрятаться куда-нибудь от людских глаз, то ли действительно наступила пора оглянуться, а может — близость к вокзалу, куда вынесла его судьба в образе многоликой толпы, а скорее и то, и другое, и третье, и много еще чего, взятое вместе, подвели Евгения к кассе.
— Билеты есть?
— Куда?
Хотел сказать «куда-нибудь»…
— В Приморск? — сорвалось с языка.
И тут, впервые за много дней, прошедших с тех пор, как он помахал Валерии в окошко уходящего в безвестность поезда, Евгений почувствовал облегчение — спокойную уверенность перед новым барьером, еще неведомым, но уже начавшим обретать реальные очертания.