На следующий день утром Никифоров опять отправился на поиски. На этот раз адрес привел его на окраину Челябинска, в рабочий поселок. Никифоров остановился перед двухэтажным домом, обнесенным решетчатой изгородью из свежего теса. С волнением и тревогой прошел он к директору.
Пожилая полная женщина с седыми прядями волос внимательно выслушала его. Она пригласила воспитательниц, в присутствии которых Никифоров еще раз повторил приметы сына. Женщины начали перебирать в памяти ребятишек, вслух называя одного по имени, другого по фамилии.
— Вовкой зовут, — напомнил Никифоров.
— Да у нас их двенадцать, Вовок-то, — улыбнувшись, сказала директор.
— А нельзя ли на них взглянуть?
— На прогулку ушли, скоро вернутся.
Директор достала из стола список детей. Начали смотреть, кто откуда приехал. Вовки были из Ленинграда, Ростова, из Сталинградской области.
— Из Брянска нет ни одного, — грустно сказала женщина, оторвавшись от бумаг.
— А из Курска? — робко спросил Никифоров.
Директор еще раз просмотрела список.
— Из курских… одна девочка.
Женщины умолкли, не решаясь взглянуть на гостя, словно виноватые чем-то перед ним.
— Не Костриков ли это, Мария Георгиевна? — проговорила наконец одна из воспитательниц, обращаясь к директору.
— Тот ведь из Москвы, вряд ли…
— Фамилия-то… Никифоров, — тихо напомнил отец.
— Видите ли, — сказала женщина, — осенью к нам привезли мальчика из Москвы. Ребенок знал только свое имя. Мы и записали его Костриковым. Постойте… — задумалась женщина, — помнится, он что-то говорил, что его мама в лесу.
Искра надежды снова вспыхнула в душе Никифорова.
— Вашему мальчику два года? — спросила директор. — А Кострикову, пожалуй, около трех будет. Впрочем, может быть, и два с половиной… Потом, вы говорите, у него белая головка, а у этого темная… Принесите-ка вещички Володи Кострикова, — обратилась сна к сотруднице.
— Мы, знаете ли, — пояснила Мария Георгиевна, — когда к нам привозят ребят, одеваем их в новое. А старую одежонку сохраняем. Может, думаем, по вещам кто узнает ребенка. Время-то какое? Война! Родители считают детей погибшими, а они вдруг оказываются живы. Мучаются, бедные, ищут своих детей. Много таких случаев. А ребенок через год так изменится, что и узнать нельзя.
Женщина принесла холщовый мешочек, зашитый нитками. Она распорола шов и достала бумажный клетчатый платок. Никифоров видел этот плеток впервые, и сердце его сжалось от тоски и боли. Вспыхнувшая надежда погасла.
Но вот женщина извлекла из мешка противогазную сумку и вытряхнула из нее сапоги… брезентовые. Побледневший отец поднял обувь и молча приник губами к сапогу. Из сапога что-то выпало, глухо звякнув о паркетный пол. То была алюминиевая ложка, солдатская ложка маленького партизана.
ОТЗОВИСЬ, ЕСЛИ ЖИВ
В русской деревне редкий мальчишка живет без прозвища. В большинстве случаев ребята так привыкают к своим прозвищам, что забывают собственные имена. А из-за этого иногда возникают курьезные случаи.
В брянской деревне Думинино у меня был друг, которого я разыскиваю на протяжении многих послевоенных лет. Наше знакомство с ним продолжалось всего несколько минут. Но тем не менее я считаю этого человека лучшим своим другом, какого редко можно встретить в жизни, потому что именно жизнью — ничем иным! — обязан я ему…
Впрочем, начну все по порядку.
…Командир отряда «Тревога» Никанор Балянов вызвал нас, разведчиков, к себе в землянку. Дело было в ноябре. Приближалась зима. Резкий холодный ветер гудел в оголенном лесу, как в трубе. Из шалашей и палаток партизаны перебирались в «зимние квартиры». Целыми днями в землянках топились печи, благо дров — хоть отбавляй.
— Надо будет прощупать оккупантов, — говорил командир, провожая нас в разведку. — После боев фашистские части что-то уж очень притихли. Наверно, думают зиму в тепле отсидеться. А нам их на мороз, как тараканов, выгонять надо. Вот и выясните, есть ли пополнение в этих гарнизонах.
Балянов приказал побывать в селе Колбино, где был расквартирован эсэсовский полк фашистского майора Вэйзэ. Тот самый полк, с которым наш отряд две недели назад выдержал семь дней почти непрерывных боев.
— Может быть, сможете уточнить их потери, — сказал командир.
Группой в пятнадцать человек мы ушли в разведку налегке: автомат, необходимый запас патронов и немного продуктов.
У разведчиков есть железное правило: находясь в расположении противника, всеми силами стремиться не обнаружить себя, ни в коем случае не вступать в бой, даже если он и представляется безопасным. И мы строго следовали этому правилу до последнего дня.
Утром радист сообщил в отряд наше местонахождение, передал, что мы движемся к лесу. На горизонте уже виднелась синяя бесконечная полоса партизанских владений.
Перелесками, балками мы неторопливо пробирались к отряду, уже помышляя о спокойном отдыхе в теплой землянке среди друзей…
В одном месте нам встретилась на пути канава, размытая вешними водами. Она тянулась по склону вдоль проселочной дороги. На дне канавы обнажился глинозем, но первые морозы уже схватили поверхность, и мы свободно шли по дну. Вдруг впереди на дороге мы заметили большую толпу народа. Мелькали белые, красные платки, и толпа выглядела как-то даже празднично на унылом фоне побуревших полей. В памяти живо предстала довоенная картина, когда в весенние дни колхозники, особенно молодежь, большими толпами ходили в соседние села на совместные гулянки.
Мы решили выяснить, что означает это многолюдное шествие. Залегли в канаве, замаскировали себя старой стерней и стали ждать.
— Только держать себя в руках, не показываться, что бы ни случилось! — строго предупредил командир нашей группы Дроздов.
Толпа приближалась медленно. Наконец мы заметили, что над пешеходами маячат вооруженные конвоиры.
Расстояние постепенно сокращалось, и до нас стали долетать приглушенные голоса, словно из-под земли.
Вскоре мы стали различать и пеших конвоиров. Их было человек двадцать.
— Ведь это они на станцию их. В каторгу угоняют людей, сволочи, — тихо проговорил не своим голосом Дроздов, и мы заметили, что нижняя челюсть его трясется, словно он продрог на жестоком морозе.
Идут, идут люди, тяжело переставляя ноги, и глухо о чем-то гудят. И вдруг над этим гуденьем высоко взвился девичий голос:
Толпа загудела сильнее, протестующе… Рожденный отчаяньем в глубине больной груди голос оборвался. Мы лежали молча, не сводили глаз с этой процессии.
Вслед за конвоиром впереди всех шла высокая, стройная, смуглая женщина в черном мужском пиджаке и черном берете. По исхудавшему, несколько удлиненному лицу трудно было определить ее возраст. Эта женщина со строгим красивым профилем и плотно сжатыми губами чем-то напоминала боярыню Морозову с картины Сурикова. Она шла ровно, высоко неся голову и устремив вперед большие серые глаза. Рядом, с правой стороны, переваливаясь, тяжело ступала полная старуха. Слева, цепляясь за полу пиджака высокой женщины, часто перебирала ножками девочка лет семи, в шерстяном платке и жакете с плеча взрослой.
Больше всего в толпе было девушек. Я смотрел на этих полонянок, и невольно рисовались картины далекого прошлого. Вот так же около тысячи лет назад, по тем же самым землям полудикие воинственные печенеги, половцы, татары уводили в плен русских девушек. Только путь тех лежал обычно на восток, а нынешних — на запад…