Внезапное нападение не удалось. Отряд остановился, зарываясь в снег. Началась яростная перестрелка. Партизаны не могли поднять головы.
Если днем еще можно было бы вести из винтовок прицельную стрельбу по врагу, то ночью вся сила в густоте огня. У партизан не было автоматов, и они прижались к земле. Громов еще не знал о потерях отряда, но знал, что они значительны, потому что первые выстрелы пулемета угодили в гущу поднявшихся партизан.
Перестрелка затянулась. Когда огонь несколько стих, Громов решил еще раз поднять отряд в атаку. И только бойцы бросились вперед, заработали вражеские автоматы, а из-за угла раздался рокот двух пулеметных стволов. Лукоян метнул гранаты, и пулеметы умолкли.
Но атака не удалась. Отряд оказался в тяжелом положении. Приближение утра ничего хорошего не сулило отряду. Необходимо было принимать решение. Но какое? Отступить? От этой мысли Громов весь передернулся.
Он послал два взвода в обход, чтобы, окружив здание, одновременно броситься врукопашную. Другого выхода Громов не видел.
Ночь была на исходе.
В минуты затишья где-то поблизости раздавались выстрелы. Вероятно, группа комиссара вела бой с офицерами. Фигуры партизан уже начали мелькать около домов. Их заметили и немцы, сделавшие снова несколько выстрелов.
С рассветом партизаны увидели, что фашисты вдруг поспешно начали отходить. Отстреливаясь, они отступали в конец села, а затем по широкому заснеженному тракту уходили в сторону города Суземка.
Послав группу на помощь комиссару, Громов собрал отряд около клуба.
На конюшне фашисты оставили лошадей. Громов послал людей запрягать подводы, а сам отправился к амбару. По пути его догнал комиссар Кошелев, в расстегнутой шубе, с усталым, но возбужденным лицом.
— Уцелел только один офицер с ординарцем, — не то с досадой, не то с сожалением сказал комиссар. — Отстреливались долго, проклятые. А к рассвету начали удирать.
В Козыревке оказалось много пшеницы. Здесь у фашистов был перевалочный пункт, отсюда они отправляли его на железнодорожную станцию. В запасе было только зерно, муки не оказалось.
— Не беда, — говорил старшина Соротокин, — кашу будем варить. Ветряные мельницы пустим в ход. Еще пшеничных пирогов напечем!
Старшина быстро погрузил на подводы зерно, разделанные туши говядины. Несколько голов скота забрали живьем.
— Жирное мясо, — радовался Соротокин. — Небось ребятам наладим хороший харч. Теперь заживем!
Никто не выходил из домов. Перепуганные люди сидели в домах и с тревогой прислушивались. Но когда узнали, что партизаны выгнали фашистов, — вся деревня хлынула на улицу. Крики радости, шум, слезы.
К сумеркам отряд возвратился в лагерь. Уставшие бойцы наскоро поели сытного кулеша, которым их угостил расторопный старшина, специально выехавший из Козыревки пораньше. Тарас пластом лег на нары и тотчас заснул крепким сном. Дежурному по караулу, вошедшему в землянку около полуночи, стоило немалого труда, чтобы разбудить его. Он сначала дергал его за ногу, потом принялся теребить за волосы. Тарас бессмысленно смотрел на дежурного, не мигая, затем камнем падал вниз лицом на соломенную подушку и тянул на голову полушубок.
— Да очнись ты, Тарас. Вызывают тебя!
Лишь после того, как дежурный сильно натер ему уши, Тарас вскочил на ноги.
В лесу было тихо. Шагнув из двери, Тарас на мгновенье остановился, чтобы осмотреться. Но дежурный взял его за руку и повел за собой — давай, мол, быстрее.
Небольшая землянка, где по ночам находился начальник караула, была освещена коптилкой. Дежурный открыл дверь, пропустил Тараса и закрыл ее. Переступив порог, Тарас остановился от неожиданности. У окошка, близ лампы, стояла девушка. На ней все было белое: шерстяной платок, шуба, фланелевые лыжные шаровары. И только поперек носков белых валенок, на которых еще не растаял снег, чернели узкие полоски — след лыжных ремней. Щеки ее горели ярким румянцем. Увидев Тараса, она улыбнулась, и в глазах ее блеснули слезы.
— Катя! — в удивлении произнес Тарас.
— Я боялась за тебя, Тарас. Знала, что вы сегодня в бою. Все думала: жив ли?
Тарас слушал молча, смущенный и обрадованный.
— Зачем ты с папой поссорился? Не делай этого больше, прошу тебя.
Девушка с тоской смотрела на Тараса, а он вдруг нахмурился. Катя опять заговорила, зовя Тараса в Дятлово, в свой родной отряд.
— Никакой он не командир, твой отец, — сердито проговорил Тарас. — Да и отряд ваш фальшивый. Трусы в нем собрались и обжоры. Вот сегодня у нас погибло в бою десять человек, еще больше раненых. А если бы ваши с пулеметами помогли, не было бы этого.
— Так много погибло? — с удивлением спросила Катя, широко раскрыв глаза. Помолчав, она добавила: — А у нас за всю зиму ни одного не погибло.
— То-то и оно, — ответил Тарас. — Ваши-то все целы. Отсиживаются в деревне. Они не партизаны, а дезертиры, от войны скрываются.
…Длинна зимняя ночь. Ни звука в лесу. Одетые узором инея, молчаливо стоят сосны, среди них, занесенные глубоким снегом, притаились партизанские землянки.
Всю ночь дежурный не заглядывал в караулку, чтобы не беспокоить влюбленных. И только утром, когда совсем рассвело, он подошел к землянке, долго обстукивал снег с валенок, а уже потом осторожно открыл дверь. Тарас и Катя сидели за столом у дымящегося чайника.
— Садись, ночной страж, чайком согрейся, — пригласил Тарас дежурного.
На рассвете Катя ушла домой.
А время шло. Приближалась весна 1942 года. Вот уже и март. Длиннее становились дни, солнце вздымалось все выше. Но зима сдавалась неохотно. За дневные оттепели она мстила по ночам лютыми морозами, от которых трещали в темноте дубы.
И все же с каждым днем становилось теплее. Яркие лучи солнца пронизывали весь лес. В полдень на припеке нагревались стволы деревьев, вокруг них лунками оседал синеющий снег. На ветвях набухали почки, в воздухе забродили запахи ранней весны, а на южных склонах вербы начали выбрасывать серебристые барашки.
Из деревни Добрая Карна возвратились разведчики и сообщили, что видели там прилетевших грачей. Эта весть вошла в партизанские землянки праздником. И, пожалуй, самое удивительное, что ее принес Лукоян, человек угрюмый и равнодушный ко всему окружающему.
Старшина Соротокин сидел на чурбаке около кладовки и курил, греясь на солнце. Вокруг него собрались партизаны. И когда, выйдя из землянки, к кладовке приблизился Громов, Соротокин сказал:
— Слыхали, Василий Гордеевич, грачи прилетели!
И пошел разговор о весне, оживленный, радостный.
— Только весна-то у нас нынче… э-эх! — воскликнул Соротокин.
Все поняли, что хотел сказать этим старшина.
— Куражится враг… — молвил кто-то.
— Еще бы не куражиться, — заметил опять Соротокин. — Вон куда дошли, Ленинград обложили.
Тревожные вести о Ленинграде приходили в ту зиму с опозданием, судьба великого города волновала всех. Командир отряда задумчиво чертил на снегу прутиком и тоже думал о Ленинграде. Взглянув ему в лицо, Лукоян глухо откашлялся, проговорил:
— Выдюжим, Василий Гордеевич, не сдастся он, Ленинград наш!
С наступлением весны партизаны связывали большие надежды.
Командир любил беседовать с ребятами о предстоящих боях, о том, как должна расшириться борьба с оккупантами.
Летом отрядам, а тем более диверсионникам и разведчикам, легче будет гулять по вражеским тылам, наносить внезапные удары. Тысячи дорог и троп будут тогда открыты партизанам, где можно не оставлять следов, появляться там, где меньше всего ждут враги.
В последние дни Громов побывал в трех соседних отрядах, расположенных в разных кварталах леса. Он встречался с командирами, обсуждал с ними тактику дальнейшей борьбы, договаривался о совместных операциях.
Решил побывать и в Дятлове, познакомиться с Гришиным. Тарас, которого вместе с Лукояном пригласил с собой командир, отговаривал его.