Затем мы поехали в Швейцарию, чтобы увидеться с моей кузиной Соней. Она жила в Вене, однако я пока не был готов вновь увидеть Вену, и Соня приехала в Швейцарию для встречи с нами. Шестнадцать лет минуло с той дождливой ночи, когда я покинул город, в котором родился, и начал бегство, но Вена все еще хранила для меня слишком много призраков. Швейцария тоже всколыхнула неприятные воспоминания: обмороженные и кровоточащие ноги во время перехода через Альпы; презрительно усмехавшийся сержант Арретас, которого мы с Альбертом Гершковичем умоляли освободить нас. Я вспомнил Альберта Гершковича. Последний раз я видел его, когда вылезал из товарного поезда, идущего в Аушвиц. Альберт остался внутри.
Гуляя с Фло и Соней по Интерлакену в Швейцарии, я вспомнил, что был последним, кто видел отца Сони дядю Леона, а Соня последней видела мою маму.
— Твоя мама была счастлива, — сказала Соня.
— Счастлива?
— Что ты находился в безопасности.
Что я находился в безопасности.
Соня вернулась в Вену, а через несколько дней мы с Фло поехали в Лимож, где все еще жила мадам Бержо, где на вокзале эсэсовский офицер дал мне пощечину, где сестра Жанна д’Арк стояла у моей кровати, произнося слова, казалось, льющиеся прямо с небес: с ней я в безопасности. Мы с Фло бродили по открытому рынку, и в послеобеденной толкотне я увидел мадам Бержо.
— Вот она! — воскликнул я.
Мы долго и крепко обнимались, плакали и снова обнимались. Мадам Бержо была хозяйкой дома и замещала мне мать все те месяцы, когда мы с Бастине делили комнату на верхнем этаже и ночь за ночью приводили туда беженцев.
— Боже мой, ты здесь! — воскликнула она, плача. — Мой сын, сынок.
Теперь и Фло плакала с нами, и мы втроем пошли назад к моему бывшему убежищу. Комната на чердаке, в которой я прожил три года, во время войны и мира, выглядела сейчас меньше, но ее хорошо знакомые стены по-прежнему дарили чувство безопасности.
— Здесь мы жили — Бастине и я, — сказал я Фло.
Это был единственный раз, когда мы произнесли его имя. Как и я, Эжен Басс был «приемным сыном» мадам Бержо, и у нас не было сил говорить о его убийстве или о той боли, которую мы испытали, услышав эту страшную новость.
Возвращаясь в Америку, я утешал себя словами моей кузины Сони: в конце своей тяжелой жизни моя мама была счастлива, что я находился в безопасности. Она была убеждена, что поступает правильно, отсылая меня. После этой продолжительной поездки со множеством встреч стало ясно, что каждый из нас все еще сражается с демонами военного времени, все еще хранит так много тайн.
Для меня война закончилась через семнадцать лет после официального прекращения убийств. Последнее сообщение о жертвах войны пришло ко мне, когда в 1962 году я получил короткое письмо от Израильского общества по делам образования и религии в Вене (Israelitische Kultusgemeinde) с окончательным известием о маме и сестрах:
«Настоящим подтверждаем, что согласно нашим записям госпожа Дора Бретхольц, дата рождения 23.04.1893, последнее место жительства Вена 2, Хаммерпургшталльгассе, 1/11, 9 апреля 1942 года была депортирована в лагерь Избица. В картотеке вернувшихся ее имя не значится». Две другие бумаги содержали такие же сведения о моих сестрах.
«В картотеке вернувшихся их имена не значатся». Потребовалось семнадцать лет, чтобы обнаружить это и создать эвфемизм для актов убийства. Дата письма — 26 октября 1962 года. Прошло ровно двадцать четыре года, как я покинул Вену, и все же сейчас я был в шоке от необратимости этой правды. Они действительно умерли. Чувство определенности не принесло мне утешения — я не знал и никогда уже не узнаю места их последнего пристанища.
Летом 1970 года, через двадцать пять лет после окончания войны, пришло время встать лицом к лицу с городом моего рождения. Вместе с Фло и нашими детьми Майроном, Дэнис и Эди я поехал в Австрию. Я не был в Вене с той дождливой ночи 1938 года. Мы оставались там почти неделю, и я чувствовал себя чужим. Больше всего меня сбивало с толку, что все осталось прежним: здания, парки, Венский лес на краю города; места, где я играл в детстве. Все было таким, как будто войны никогда не было. Все было здесь, не было только тех, кого я знал и любил.
Мы пошли к дому, где я оставил маму. Во дворе была все та же шелковица, тот же куст сирени, деревянная перекладина, на которой мама выколачивала пыль из ковров и половиков. Это был все тот же двор, где когда-то безработные скрипачи играли за мелочь. Бродя по городу, я чувствовал за спиной тени моей семьи, и воспоминания неотступно преследовали меня. Когда мы уезжали, мне казалось, что мы покидаем кладбище.