— Что может моя история добавить такого, о чем еще не было сказано? — спросила меня однажды Соня, во время телефонного разговора между Веной и Америкой.
Мы оба были уже немолоды. Прошло уже шестьдесят семь лет с тех пор, как умер мой отец, и пятьдесят два года — как закончилась война.
— Что изменит моя маленькая история?
— Каждая история — это камушек в мозаике, — сказал я.
Через несколько лет Соня рассказала мне, что она, скорее всего, последняя, кто видел мою маму живой.
Лео, будь осторожен в воде!
Это было обычным предостережением моей мамы, когда мы выезжали к Дунаю или Дунайскому каналу. Я вспоминаю, как мы устраивали пикники на берегу Дунайского канала — вся наша семья: мама, папа и сестры Генни и Дитта. Мы расстилали на траве одеяло, раскладывали еду, и только я собирался купаться, как слышал мамин голос:
Лео, будь осторожен в воде!
Я вновь услышал мамин голос перед тем, как переплывать реку Сауэр. Тогда у меня не было иного выбора, как войти в воду: я вынужден был покинуть родной город и свою семью, которую я любил.
Мы жили в двадцатом районе Вены, Бригиттенау, рабочем квартале с большим процентом еврейского населения. Несколько лет тому назад Гитлер жил тоже в Бригиттенау. Мы с сестрами ходили в восьмилетнюю школу недалеко от нашего дома. Мне вспоминается строгая и полная уважения атмосфера, за одним только исключением: на уроках закона божьего нас, евреев, открыто называли «убийцами Христа».
Так было тогда — сама собой разумеющаяся норма в общественных школах, распространившаяся позже на все австрийское общество.
Я вспоминаю, как неделю у нас не было занятий в школе. Это было в феврале 1934 года. Февральское вооруженное выступление социал-демократов было подавлено Христианско-социальной партией Энгельберта Дольфуса. Состоялись уличные бои неправительственных вооруженных подразделений против войск правительства и армии. Несколько дней не было ни газа, ни электричества. Во всем городе остановились трамваи. Общинные здания социал-демократов были оцеплены полицией и армией. Дольфус смог устранить своих противников и установил диктатуру. Национал-социалистическая партия в Австрии хотя и была запрещена законом, но продолжала действовать в подполье. Ее представителями Дольфус был убит. Преемник Дольфуса Курт Шушниг капитулировал перед Гитлером.
Ночами, во время этих боев и хаоса 1934 года, люди вынуждены были использовать свечи как единственный источник света. Мне тоже пришлось, готовясь к Бар-мицве, изучать главы Торы при свечах.
Моя Бар-мицва состоялась в марте 1934 года в храме Клуки, через несколько недель после февральского восстания. Раввин доктор Беньямин Мурмельштейн благословил меня, возложив мне руки на голову:
— Твой отец гордился бы сегодня тобой.
Я заплакал. Мама, сидевшая рядом, сказала:
— Лео, все будет хорошо.
Иногда мама брала моих сестер и меня на близлежащий рынок Ганновермаркт, где продавались на открытых прилавках фрукты, овощи и мясо. Там она покупала для дома приправы к супам, кнедлям, гуляшу и фаршированной рыбе. У моего дяди Давида был там лоток «Жареная рыба Фишмана», где он, сильно потея, восклицал:
— Самая лучшая жареная рыба! Домашние рыбные блюда!
Позже, в лагере для интернированных Сен-Сиприен, дядя Давид и его сын Курт будут спать напротив меня, а еще позже мой двоюродный брат Курт будет убит в Аушвице.
Недалеко от рынка находился магазин дяди Морица, из которого нацисты его забрали. Дядя Мориц всегда дарил мне мелочь, говоря:
— Купи себе сладостей.
В годы после смерти моего отца он все больше и больше покровительствовал мне. По субботам я помогал ему в магазине, а по воскресеньям он брал меня с собой на футбол. По пятницам он и тетя Карола приглашали меня к себе на Шаббат.
— Почему ты никогда не ходишь к ним со мной? — спросил я однажды маму.
— Мы с тетей Каролой не разговариваем, — ответила она. — Ты же это отлично знаешь.
— Но почему?
— «Почему-почему», — передразнила она. — Потому. Вот с дядей Давидом вообще никто не разговаривает!
Только я должен был вечно его слушать. В день похорон моего отца он сидел рядом со мной. У мамы на коленях сидела моя сестра Дитта, которой было тогда почти два года. Моя семилетняя сестра Генни стояла рядом с ними. Через восемь лет я махнул рукой Дитте, стоящей у больничного окна, не подозревая даже, что ее ожидает. А потом махнул на прощание маме и Генни, когда, войдя в трамвай, я начал свое бегство. В тот момент об ожидавшей их судьбе я тоже не имел ни малейшего представления. Моя кузина Соня Фишман, видевшая их последней, живет в Вене, жители которой называют себя «жертвами», «первыми жертвами Гитлера», в надежде скрыть свою тайну от остального мира. Когда я слышу это сегодня, я вспоминаю, как стоял на Мариахильферштрассе, когда немецкие войска входили в Вену, и как эти австрийские «жертвы» в буйном восторге цветами приветствовали входивших. Я вспоминаю, как во второй половине того же дня австрийские солдаты, тоже «бедные жертвы», с гордостью переодевались в немецкую форму. И как уже на следующий день униженные, избитые до крови евреи бродили по улицам и как забрали моего дядю Морица и вели его вдоль шеренги этих аплодирующих австрийских «жертв».