- Никифор, опомнись, - координатор едва не сорвалась на крик. - Если не ты, это сделает метаморф! Задумайся на миг, зачем автомат чужаков охотится за детьми?
- Я... - Во рту Еловского вдруг стало очень сухо. - Не знаю.
- Прояви гуманность, - в голосе Ольги неожиданно зазвучала человеческая мольба. - Подумай сам: похищение детей как-то не вяжется с благими намерениями. Лучше так, миленький, одним выстрелом.
Никифор сдвинул перекрестье на ребенка и задумался. Ему никогда не приходилось целиться в детей, и сама мысль об этом претила несмотря на аргументы Ольги. Может быть, прямо сейчас встать и уйти? Змеиное молоко! Почему он поставлен перед таким выбором? Что с ним сделала проклятая работа? С ним не должны так поступать! Он не заслужил!
Ребенок, будто почувствовав чужое присутствие, обернулся и, казалось, посмотрел снайперу прямо в глаза. Затем малыш моргнул, разрушая магию момента, отвернулся и, увлекаемый метаморфом, шагнул в павильон. Никифор задержал дыхание и плавно нажал на спусковой крючок. Потом Еловский опустил голову и несколько минут лежал, вдыхая тяжелый сырой воздух и игнорируя вызовы координатора. Зачем он согласился в этом участвовать? Змеиное молоко! Змеиное молоко...
...Бункер давит на меня, гнетет всей своей железобетонной сутью. Склеп, а не убежище. Понятно, почему его аборигены оставили. Неужто нашим в поле нельзя было лагерь разбить? От кого тут прятаться? Местные, в основном, только в городах и остались, прячутся в руинах как крысы. Открытых пространств они боятся как огня. Может и правильно "нелюди", или как их там местные называют, очистили от автохтонов этот мир. На кой ляд им вообще планета была нужна? Чтобы расковырять, реки иссушить, землю в асфальт закатать? Места живого не осталось. Да и живым - тоже.
Мертвый город, медленно разлагающийся на поверхности, населен призраками былого блеска и величия. Они тянут ко мне свои щупальца из ржавых лимузинов и разоренных вилл, позеленевших памятников и почерневших скульптур, высохших фонтанов и покрытых барельефами мостов. Приметил намедни в квартале от площади с павильоном монументальное основательное здание с массивными каменными колоннами. Окна давно выбиты и, судя по темным подпалинам, внутри полыхал пожар. Грешным делом, принял за музей, но нет. В нем располагалось какое-то административное учреждение, полное почерневших металлических шкафов, сейфов, табличек на стенах. Что на них написано, не разберешь. Все покрыто слоем сажи, перемешавшейся с пылью, и смесь эта скрадывает звуки, цвета, минуты, годы. Смертная тоска.
Снаружи слышится звонкий детский смех. Звук доносится из ближайшего проулка и мне становится не по себе. Осторожно, чтобы не поймать шальную пулю или любой другой ее аналог, выглядываю из-за угла. Метрах в пятидесяти от меня врос в мостовую автобус с узнаваемым значком - бегущей фигуркой с ранцем. Окон в машине давно нет, двери раскрыты, каркасы сидений истончились, сквозь дыры в полу видно дорогу. Никто не садился в этот автобус десятилетиями, после того, как он в последний раз развез детей из школы. Но ведь я слышал смех. Наверное, схожу с ума. Но как здесь сохранить рассудок? Весь этот проклятый город - большая усыпальница, а в склепе никому не придет в голову смеяться.
Вся Надежда - склеп, и бункер, в котором размещается миссия, его неотъемлемая часть. Может быть поэтому и народ в нашем бункере подобрался в основном молчаливый, смурной, воздухом мертвого мира до костей пропитанный. Зашел я как-то после очередного выхода на поверхность в столовую, а они делают вид, что меня не видят. В упор. Дед Клаус разве что не отворачивается пока. До поры. Но чего я хотел? Боевого братства? Профессиональной солидарности? Чтобы по плечу похлопали. Садись, мол, брат-прогрессор, промочи горло, авось и забудется все мерзкое, что ты сотворить успел. Ан нет. Изгой, детоубийца. Чужак, он и на Надежде чужак. Будто и камуфляж не снимал. Нет меня здесь. Или "здесь" для меня уже нет?
Видеть никого не хочу. Ни Ольгу проклятущую, ни Котофея Марковича, ни подчиненных его, белоручек. А доведется с членом совета свидеться, в лицо плюну. В общем, забился я в свою комнату как таракан в щель, запечатал металлическую дверь на два оборота, и думаю: мне оно надо? Вот это все мне за что? Выдернули из джунглей, легенду о ранении запустили, да так, что ногу калечить пришлось, прихрамывать теперь, покуда на Землю не отзовут. А лучше - обратно, в устье Тары, чтобы в самое пекло. Пусть даже по возвращению на Гиганду мной контрразведка заинтересуется. Алайцы, доложу вам, не имперские крысоеды: миндальничать не любят, народ на расправу скорый, на заслуги перед герцогством смотреть не будут. И чхать будут на личный его высочества жевательный табак, которым меня сам герцог после одной из успешных операций отметил - за мужество и беспримерный героизм. Но плевать! Лишь бы забыться и о Надежде не вспоминать.
Кому, змеиное молоко, об этом расскажешь? Тот же Всеволод Маркович во мне убивца видит. Не в Оленьке своей, которая операцией руководит, почему-то. Во мне! Снайпер в его глазах, видите ли, тот же палач, только высококвалифицированный. Потому что только палач способен жертве в глаза смотреть и хладнокровно наблюдать, пока не потянет их поволокой, чтобы потом спокойно доложиться о поражении цели.
Чем крыть? Он и раньше ведь прав был, хоть и отчасти. Я в устье Тары, что уж скрывать, крысоедов положил на три жизни вперед, и такими же отпетыми головорезами командовал. Привыкнуть бы к смерти должен - во имя прогрессивной миссии! - но лица-то мне до сих пор снятся. Человеческие у крысоедов лица. А ведь с той стороны, возможно, такой же брат-прогрессор алайцев в оптику высматривает. И тоже, полагаю, не по своей нужде. Только, вот, в джунглях у Тары во взрослых мужиков стрелять приходится, а не как здесь. Знать бы, на что соглашался... Но так не предупредил никто, не намекнул даже. Секретности напустили по самое змеиное вымя. Особо важное задание! Как же! А теперь, выходит, прав Всеволод Маркович на все двести процентов. На все триста! Господи-боже, как с ума не сойти? Я человек, а не ангел смерти. Не мне через Лету детей переводить.