В этой войне нет сторонних наблюдателей. Каждый человек вовлечен в нее — либо он на стороне творцов, либо же на стороне разрушителей, дьявольских прислужников и паразитов. У каждого войска свое сердце. Одно злое — то, что принадлежит паразитам. Другое — доброе, что бьется в груди творцов.
По нашим делам можно судить, на чьей мы стороне и что у нас за сердце. Наши руки, тела, наша воля подобны острому мечу. В руках творца это оружие пашет землю и растит зерно. Оно защищает тружеников, охраняет плоды их тяжкой работы. Меч в руках паразита опустошает поля, отнимает у творцов их урожай.
В руках труженика огненный меч творит добро, в руках паразита — сеет зло.
Гикуйю сказал: "Леопард не умел чесаться. Его научили. Теперь он знает, как пользоваться когтями: ими можно и детеныша почесать, и задрать врага".
Одно ясно: что сделано, то сделано. Наши дела — это кирпичики, из них возводится и дом добра, и дом зла. Сердце — зеркало, в котором отражаемся мы сами и содеянное нами на земле. Если хоть изредка в него не глядеться, не будет тебе места среди людей! Ну, что же ты молчишь? Вези свое сердце на базар — перестанешь быть человеком, станешь пустой оболочкой. В памятные всем времена пели мы такую песню:
Так что, водитель, есть два пути, две дороги. Одна приведет нас к смерти, другая — к жизни. Укажи мне первую, а я тебя выведу на вторую. Обе они переплетаются в делах и поступках каждого из нас, каждый сам выбирает себе сердце. Мваура, ты напомнил нам про закон гиены. Скажи: если гиена пойдет сразу по двум тропам, что с нею станет? Выбирай, Мваура, одну дорогу и с нее не сворачивай! — заключил свою речь Мутури.
— Я давно свою дорогу выбрал, — буркнул Мваура.
— Какую же из двух? — спросил Мутури.
— Дорогу смерти! — Мваура хохотнул, желая обратить все в шутку. — Как раз по ней вас и везу!
В кабине воцарилась тишина.
В голове у Вариинги жужжало, будто там вился комар. И сердце билось так, словно она целый день блуждала по лабиринту в городском парке Найроби, не в силах найти выход. Она пропустила мимо ушей большую часть спора Мвауры и Мутури — невольно отвлеклась, вспомнив свои беды: Джон Кимвана, босс Кихара, увольнение с работы, выселение из дома, попытка самоубийства. Вспомнила молодого человека, поддержавшего ее на улице, приглашение на бал Сатаны. А теперь еще все эти рассуждения о смерти, жизни, о сердце. Скорее бы добраться до дому, отдохнуть душой и телом. "Когда же судьба моя переменится? Кто мне поможет?"
Вспомнила она и Богатого Старца из Нгорики. Давно это было, но до сих пор в ней кипит горечь…
— Пожалуйста, минуту внимания! — воскликнул вдруг Гатуирия, прервав поток ее грустных дум.
Мутури, Вангари, Вариинга и мужчина в темных очках — все посмотрели на него. Мваура тоже обернулся, но лишь на миг: тут же вновь уставился на дорогу.
— Позвольте мне задать вопрос. — Гатуирия слегка понизил голос. Видно было, что он колеблется, как это бывает, когда сгорают от желания докопаться до сути важнейшего дела, но не знают, с какого конца к нему подступиться.
— Валяй, спрашивай! — подбодрил его Мваура. — За это тебя в тюрьму не упекут.
— Как знать, в нынешней Кении ни за что ручаться нельзя, — пробормотал Мутури.
— Не беспокойтесь, — заверил Мваура Гатуирию. — В моем матату можно говорить о чем угодно, это не машина, а оплот демократии!
— Что верно, то верно, — поддержала шофера Вангари. — Только в матату и можно без опаски выражать свои мысли, не озираясь по сторонам, не боясь доносчиков.
— В моем матату все равно как в тюрьме или могиле — запретных тем нет.
— Ваш спор… — простите, ваша беседа… мне бы не следовало вмешиваться… но если позволите… Гатуирия снова осекся. Он говорил на кикуйю, как и большинство образованных кенийцев: переходя на родной язык, они запинаются, как младенцы, зато на чужом изъясняются бойко и гладко. К чести Гатуирии, он хоть отдавал себе отчет, что тут нечем гордиться, что языковое рабство равнозначно рабству умственному. Впрочем, когда он горячился, то говорил на кикуйю вполне сносно, хотя частенько вставлял в речь английские слова.