Она силилась закричать, но по-прежнему не могла издать ни звука. А он был уже рядом, одна рука зажала ей рот, другая ползла к горлу.
Мумби тяжело, со стоном дыша, забилась в этих чужих руках. И тут она увидела глаза. Никогда никому не смогла бы она передать, какой ужас жил в них. И внезапно она перестала сопротивляться, бессильно обмякла.
— Муго, что с тобой? Что? — спросила она, глотая слезы.
Те, кто бывал в Табаи или на любом из восьми рунгейских холмов, от Керарапона до Кихинго, наверняка слышали о Томасе Робсоне — о Страшном Томе, как его звали. Он был символом мрачных и жестоких дней нашей истории — периода чрезвычайного положения. Люди говорили, что он бешеный, говорили с благоговейным страхом, называя его "Том" или же просто "Он", словно при упоминании его полного имени он мог материализоваться как дух, вызванный заклинаниями. Он разъезжал в джипе, с одним или двумя охранниками на заднем сиденье, с автоматом на коленях и револьвером в кармане брюк под охотничьей курткой, и всегда появлялся там, где его совсем не ждали. Его жертвой мог оказаться любой. Он хватал человека, называл его мау-мау и заталкивал в свой джип, довозил до опушки леса и приказывал ему рыть могилу. Потом ставил на колени и заставлял молиться. Молитву прерывала автоматная очередь, а чаще — револьверный выстрел. Иногда он отпускал свою жертву, возвращая ей жизнь буквально на краю могилы — несчастный до последней минуты не знал, бежать ли, рискуя получить пулю в спину, или покорно ждать в надежде, что Том сменит гнев на милость. И еще о нем говорили, что он вездесущий. Многие этому верили. Один видел Тома здесь, другой — там, в то же самое время. Черным людям часто снился его джип, и они кричали и метались во сне. Это был людоед, блуждающий день и ночь, он наводил ужас на всю округу. Это была смерть. Особенно яростно преследовал он издольщиков, которых переселяли из Рифт-Вэлли на землю кикуйю.
Так прошел весь пятьдесят четвертый год.
В мае пятьдесят пятого зверствам Тома пришел конец. Однажды вечером, мчась из Рунгея в районный комиссариат, он увидел на шоссе одинокого путника. Человек кинулся к обочине, прижался к кустам. Том заорал, подзывая его. Человек — это был старик — робко поплелся к джипу, колени у него выбивали дробь. Когда он подошел ближе, стало слышно, как он стучит зубами. Том от души расхохотался. "Не робей, отец! — крикнул он на суахили, точно сжалившись в кои веки над смертельно испуганным человеком. — Том тебя не съест". Внезапно согбенный старик выпрямился, выхватил из кармана пистолет — и две молнии ослепили Тома, две пули пронзили его тело. Прежде чем струхнувшие полицейские пришли в себя, человек перемахнул через придорожные кусты и побежал к индийским лавчонкам. Полицейские палили в воздух.
Том умер не сразу. Деревенская легенда гласит, что он сам довел машину до госпиталя и только через три часа отдал богу душу, бормоча все время лишь одно слово: "Скоты!"
Через несколько часов все деревни окрест кишели солдатами. Официальная версия, подхваченная газетами, обвиняла в бессмысленном убийстве головорезов из мау-мау.
В тот день — о нем до сих пор вспоминают в деревне — Муго, как обычно, с утра отправился на свое поле у рунгейского полустанка и работал там в одиночестве, грезя о будущем. Он давно утвердился в мысли, что эти грезы — откровение свыше, что он отмечен перстом божьим. Небо уберегло его от всех жестокостей чрезвычайного положения. А ведь вся Кения стоном стонет с самого тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Одни попали в концлагеря, другие бежали в лес. Но его ничто не трогало в окружающем мире. Он сторонился людей, жил в предвкушении дня, когда зазвучат трубы и глас небесный призовет его. Он слышал сетования людей, строящих хижины в Новом Табаи. Их заботы казались ему ничтожными. Женщины выполняют мужскую работу? Дети слишком рано становятся взрослыми? А разве сам он не принужден был сызмальства заботиться о себе? Муго одним из первых в срок закончил постройку. Поставил каркас, настелил кровлю, обмазал стены — и все сам, без посторонней помощи. Он перебрался на новое место, и жизнь пошла обычным путем — работа в поле, мечты о будущем.
В тот день, в пятницу вечером, он вернулся с поля усталый и все-таки, прежде чем отпереть дверь, аккуратно прислонил мотыгу и пангу к стене. Любовно погладил рукою замок, помедлил, нащупывая скважину. Это было истинное наслаждение — прийти домой. Хижина была словно продолжением его самого — его дом, его любимое детище… Наконец он вошел, сел на кровать и залюбовался свежевымазанными стенами и крышей, куполом устремившейся вверх: с нее свешивались соломинки и папоротниковые листья. Вскоре в хижину вползла темнота. Насвистывая, он зажег керосиновую лампу, развел огонь в очаге, сложенном из трех камней, и поставил разогревать кашу из кукурузных зерен и бобов. Он всегда варил такую кашу впрок, так что вечером оставалось только разогреть ее. После еды он подошел к двери — проверить, надежно ли она заперта. И снова с наслаждением потрогал замок. Ему двадцать пять лет. У него нет ничего, кроме будущего да пары сильных рук. Потом он растянулся на кровати — что может быть приятнее после целого дня работы в поле. Он погладил живот и умиротворенно рыгнул. Снаружи, за стенами хижины, уже наступил комендантский час. Но это нисколько не касалось Муго, потому что и до пятьдесят второго года он редко выходил вечерами из дому. Он постепенно погружался в сладостное забытье, сумеречный полусон. В такие минуты в поле, дома душа его вступала в беседу с какими-то чудесными голосами. Потом голоса сливались в один глас божий, взывающий к нему, и Муго не медлил с ответом: "Вот я, господи!"