Ответ на письмо подпоручика из г. Владимира на Клязьме Михаила Романовича Моисеенко (р. 1880 г.) от 21 октября 1900 г.: «Граф Лев Николаевич, я одинок; в тяжелую минуту сомнений и вопросов мне не к кому обратиться за разрешением их, а между тем я чувствую, что нравственно погибаю в противоречиях, которые я не в силах ни разъяснить, ни забыть. Несколько раз я порывался с корнем вырвать духовного человека, живущего во мне, бросался в разврат и пьянство, прилагал все меры уничтожить в себе всё, не желающее удовлетвориться первыми попавшимися под руку условиями, и не мог. Иногда сознание своей дрянности и безнравственности бывает настолько интенсивно, что до одного из величайших грехов — самоубийства — рукой подать. А вместе с тем жить при условиях полного безверия, т. е. жить одною животною жизнью я не могу, потому что не могу заставить молчать внутренний голос, осуждающій эту жизнь. Чего же, наконец, требует этот голос? Ответьте мне вы, лучший человек моей родины. Я прошу у вас ответа, потому что он мне необходим. Мне еще двадцать лет, вся жизнь впереди, а я готовлюсь вступить в эту жизнь во всеоружии безверия, отрицания и тоски. Виною ли этому воспитание, которое я получил сначала в кадетском корпусе, в Москве, потом в военном училище, в Петербурге, и которое я, наконец, завершаю в офицерской среде, — не знаю. Могу только констатировать тот факт, что я дрянненький человек. А между тем через мои руки, как офицера, проходят лучшие силы народа; я должен быть фильтром этого материала, должен прививать ему понятия, в громадное большинство которых я сам не верю. Как разъяснить, уничтожить это противоречие, которое является для меня чем-то фатальным во всех условиях, где бы я ни хотел отдохнуть от него? Признать свою несостоятельность вслух, т. е., другими словами, бросить военную службу для другой профессии мне не под силу; она мне обеспечивает не только кусок хлеба, но и некоторый комфорт, к которому я привык. Отказаться от всего этого для того, чтобы итти по другой дороге, нужно иметь большие нравственные силы, энергию, веру, наконец. А где они? Приходится, значит, тащить эту тяжелую лямку, т. е. опять-таки вступать в мир противоречия, из которого я так искренно ищу выхода. Граф Лев Николаевич, вы человек с большой душой, с великой верой в бога, жизнь, людей, научите меня верить в них, научите меня выйти из мира противоречия. Ответьте мне на вопрос, который я предлагаю вам не один, а предлагаю от лица тысяч моего поколения, вопрос, на который мне отвечали до сих пор или сожалением, или искренним смехом здорового человека: чтò требует от меня этот духовный человек, живущий во мне? чего я хочу? Не оставьте без участия, в котором действительно нуждается глубоко верующий в вас и уважающий М. Моисеенко».
431. М. Л. Оболенской.
1900 г. Декабря 15. Москва.
15 Д.
Спасибо, голубушка Маша, за твое письмо. Всѣ твои письма читаю съ умиленiемъ нѣжности къ тебѣ. Радуюсь, что и почеркъ у тебя твердый, хорошiй.
Хорошо будетъ, когда кончится благополучно, и у тебя будетъ ребеночекъ. Я его буду любить. Но если бы и не было, и случилось бы все самое по мiрскому дурное, все хорошо будетъ, если мы будемъ какіе должны быть.1 Давай стараться. Я съ робостью закинулъ слово, чтобы ѣхать въ Пирагово къ тебѣ и Сережѣ2 на праздники. Мамà очень огорчилась, но, кажется, привыкла къ мысли, и если ее это не очень огорчитъ, и я буду здоровъ, то исполню это и буду очень радъ повидать С[ережу], Вѣру,3 тебя, Колю,4 Наташу5 и пожить надъ ключемъ.6 Теперь здоровье недурно, даже хорошо. Мамà въ Ясной7 и, кажется, завтра, 16, пріѣдетъ. Таня въ деревнѣ, но ее хотятъ вызвать пораньше въ Москву. М[ихаилъ] С[ергѣевичъ]8 завтра пріѣзжаетъ проѣздомъ въ Римъ. Миша постоянно является сюда къ невѣс[тѣ]9 и изчезаетъ на охоту. Очень ужъ я по годамъ и взглядамъ далекъ отъ нихъ отъ всѣхъ. Съ вами же, особенно съ тобой, близокъ несмотря на года.
Я ничего не пишу, но за то лучше живу внутрен[ней] жизнью и записываю кое что, чтò считаю важнымъ, въ дневникъ.10 Мнѣ хорошо, даже очень. Цѣлую тебя, милая, и Колю и Наташу. Пираговскимъ11 скажи, что они у меня всегда въ сердцѣ.
Л. Т.
Печатается по автографу, хранящемуся в ГТМ (архив H. Л. Оболенского). Дата дополняется по письму М. Л. Оболенской от 7 декабря 1900 г. Впервые опубликовано по копии в «Современных записках», 1926, XXVII, стр. 258.
Ответ на письмо М. Л. Оболенской от 7 декабря 1900 г. (почт. шт.): «Милый папаша, хочется опять два слова тебе написать; последний раз я, кажется, очень вяло и кисло тебе написала, и тебе могло показаться, что я чем-нибудь недовольна или уныла. Этого совсем нет. Напротив, мне очень хорошо, и живем мы совсем не уныло. Теперь очень много общаемся с той стороной; с приездом Верочки и разрешением этого вопроса гораздо стало свободнее и легче. Сегодня Коля там был и говорит, что настроение у дяди Сережи и Верочки очень хорошее, свободное и легкое и что, несмотря на всё, чтò они пережили, дядя Сережа прямо повеселел и очень изменился, даже физически точно поправился и стал свежее и бодрее [...] На днях Верочка в записке ко мне писала вот что: «Вот о чем хочу тебя попросить: когда будешь писать своему отцу, скажи, что я очень, очень люблю его. Его письмо было такое хорошее, и папà был так рад ему, и мне кажется, ему стало легче после того, как он получил его. Даже наверное так. Какие хорошие мои старики, и жутко, как кошмар, страшно подумать, сколько горя они видели из-за нас». Она, видимо, очень мучается прошлым, и вся цель ее жизни теперь в том, чтобы всё, что она может любви, заботы и ласки им дать». 8 декабря Толстой отметил в Дневнике: «От Маши милое письмо. Как я люблю ее, и как радостна атмосфера любви и как тяжела обратная».