Очень, очень благодарен вам за ваше доброе письмо.
Лев Толстой.
6 октября 1905.
Впервые опубликовано без даты Б, IV, стр. 115.
Ответ на письмо Николая Михайловича от 1 октября 1905 г., в котором он согласился подчиниться решению Толстого прекратить с ним переписку. См. «Литературное наследство», № 37-38, М. 1939, стр. 321.
1 [хоть вы и великий князь,]
* 62. Савельеву.
1905 г. Октября 6. Я. П.
Милостивый государь,
Очень благодарен вам за ту долю участия, которую вы мне дали в вашем добром деле. Я передам ваше желание предс[едателю] Тульск[ой] губернской управы, кн. Львову,1 кот[орый] очень сердечно и основательно занят помощью нуждающимся, и он, вероятно, известит вас.
С совершенным уважением готовый к услугам
Лев Толстой.
6 окт. 1905.
Печатается по копировальной книге № 6, л. 402.
Савельев — в 1905 г. был священником.
По всей вероятности, ответ на предложение Савельева о денежной помощи голодающим крестьянам. Возможно, что письмо Савельева было передано Толстым Львову и потому не сохранилось в архиве Толстого.
1 Кн. Георгий Евгеньевич Львов (1861—1925). В 1902—1905 гг. председатель Тульской губернской земской управы, член первой Государственной думы, кадет. В 1917 г. — председатель совета министров во временном правительстве. После Октябрьской революции — белоэмигрант. В «Русских ведомостях» 1905, № 217 от 12 августа, Г. Е. Львов опубликовал «Обращение к обществу», призывая помочь пострадавшим от неурожая крестьянам Тульской губ.
63. В. Г. Черткову от 7 октября.
64. М. Л. Оболенской.
1905 г. Октября 15. Я. П.
Ты меня за мои письма благодаришь, а я тебя за твое последнее очень, очень благодарю. Грустно, но хорошо то, что ты пишешь. Подкрепи тебя бог. С другими я боюсь употреблять это слово бог, но с тобой я знаю, что ты поймешь, что я разумею то высшее духовное, к[отор]ое одно есть и с которым мы можем входить в общение, сознавая его в себе. Непременно нужно это слово и понятие. Без него нельзя жить. Мне вот сейчас грустно. Никому мне этого так не хочется сказать, как тебе. И можно и когда грустно быть с богом, и становится хорошо грустно, и можно и когда весело, и когда бодро, и когда скучно, и когда обидно, и когда стыдно — быть с богом, и тогда всё хорошо. Чем дальше подвигаешься в жизни, тем это нужнее. Ты вот пишешь, что недовольна своей прошедшей жизнью. Всё это так надо было и приблизило тебя к тому же. Хотел писать просто о себе и тебе и вот пишу не то. О тебе скажу, что ты напрасно себя коришь. На мои глаза, ты жила хорошо, добро, без нелюбви, а с любовью к людям, давая им радость, первому мне. Если же недовольна и хочешь быть лучше, то давай бог. Главная наша беда — это то, что мы завязли в роскоши и праздности физической и оттого в небратских отношениях с людьми. Нельзя достаточно чувствовать и исправлять это. И я знаю, что ты чувствуешь, и в этом мы все и ты далеки от того, что должно бы быть и чего мы хотим. О твоих родах иногда думаю, что правы шекеры.1 Они говорят, что кирпич пусть делают кирпичники, те, к[оторые] ничего лучше не умеют, а мы, они про себя говорят, из кирпичей строим храм. Хорошо материнство, но едва ли оно может соединяться с духовной жизнью. Нехорошо тут ни то, ни сё: поползновение к материнству и чувственность, с к[оторой] труднее всего в мире бороться молодым. Но все-таки всё идет к хорошему, к лучшему. — Про себя скажу: был нездоров дней 5 — печень; не работал — читал историю Алекс[андра] I и делал планы писанья.2 Потом получил от Черт[кова] коректуру «Бож[еского] и Чел[овеческого]» и страшно не понравилось мне; решил всё переделать.3 Но до сих пор не выходит.
«Конец века» думал, что кончил, но стал опять поправлять и, кажется, выйдет. Про железн[о]дор[ожную] стачку4 и происходящие от нее волнения вы знаете. Я думаю, истинно верю, что это начало не политического, а большого внутреннего переворота, о чем я и пишу в «К[онце] В[ека]».
Сережа у нас засел по случаю стачки, и я слава богу с ним не спорю и живу ладно.5 Таня близка к развязке,6 и мне очень за нее, милую, страшно. Целую милых друзей, Лизаньку и Колю.
Л. Т.
Читал Куприна, посылаю, это Танина книга.7 Какой бы был хороший писатель, если бы жил не во время повального легкомыслия, невежества и сумашествия.