Боюсь тебя обмануть, но черезъ недѣлю вѣрно буду ужъ съ тобой вмѣстѣ переноситься изъ дѣтской на верхъ.2 Вчера и ныньче былъ въ ваннѣ, и ванны, натиранья и повязка Нечаева производятъ на руку пріятное впечатлѣніе, будто она здорова. Въ ваннѣ, сидя въ водѣ, я поднимаю и верчу ею, почти какъ здоровой рукой... Каждое утро я заставляю Алексѣя подымать ее, и она безъ боли поднимается совсѣмъ кверху. Стало быть, если мускулы получатъ силу, чтò всѣ мнѣ обѣщаютъ, то нѣтъ причины, чтобы я не владѣлъ ею; только съ тою разницею, что при движеніяхъ по верху правое плечо будетъ подыматься выше лѣваго. Сейчасъ говорилъ это Танѣ, и тебѣ долженъ сказать, хоть и совѣстно. Я ужасно нравственно опустился эти послѣдніе три дня; ничего не дѣлаю, даже не съѣздилъ въ библіотеки,3 куда мнѣ нужно, ни къ Каткову переговорить о романѣ, а съ утра до вечера шляюсь по комнатамъ, и уныло слушаю невеселыя, 50-ія шуточки Александра Мих[айловича]. Все это, можетъ быть, хорошо, но мнѣ здѣсь одному, т.-е. безъ тебя, не вынести еще столько же. Съ завтрашняго дня намѣренъ твердо ходить въ струнѣ, хоть не писать, a передѣлать здѣсь всѣ нужныя дѣла. Въ понедѣльникъ, вторникъ и среду взять по ваннѣ, призвать Нечаева, спросить его, что онъ можетъ теперь сдѣлать и наставленіе на будущее. Въ четвергъ и пятницу остаться и въ субботу ѣхать, чтобъ въ воскресенье обнять тебя, милую, хоть лѣвой рукой, но обнять и цѣловать, цѣловать. Нѣтъ, неловко мнѣ писать черезъ Таню, я все пишу отъ души, но все какъ-то не то. У меня еще горе — я начинаю охладѣвать къ моему [писанью], и, можешь себѣ представить, ты, глупая, съ своими неумственными интересами,4 мнѣ сказала истинную правду. — Все историческое не клеится и идетъ вяло. Я утѣшаюсь, что отъ этаго нейдетъ впередъ. Я расклеился. Оправдываю себя тѣмъ, что это отъ положенія руки, к[отор]ое опять стало неопредѣленно. И досадно.
Мнѣ такъ было хорошо послѣ попытки вправленія, когда я ходилъ съ забинтованной рукой, ожидая отъ нея сюрприза; но сюрпризъ не пришелъ, и я все еще не привыкъ къ терпѣнію, съ которымъ надо ожидать медленнаго улучшенія. Ежели я тебѣ мало пишу о дѣтяхъ, Сережѣ и Танѣ,5 то ты изъ этаго не заключай, чтобъ ихъ положеніе мнѣ было мало интересно; напротивъ, все, до малѣйшихъ подробностей хотѣлось знать о нихъ, а въ нынѣшнемъ письмѣ ты пишешь, что у Сережи поносъ опять, а не описываешь подробно, въ какой степени. Нынче, поутру, около часу диктовалъ Танѣ, но не хорошо спокойно и безъ волненія, а безъ волненія наше писательское дѣло не идетъ. Потомъ поѣхали на коньки, и съ дѣдушкой, сидя на лавочкѣ, любовался на успѣхи Тани и Пети. Послѣ обѣда — доказательство упадка духа часа два игралъ въ ералашъ и выигралъ 8 р. у несчастнаго Ал[ександра] Мих[айловича]. Потомъ баня, неловкій Вас[илій] Влад[иміровичъ], прот[ивный] дѣдушка, дѣятельная Лиза и плаксивая Таня, и спящій Петя, и никуда негодный твой мужъ, когда онъ безъ тебя и безъ дѣтей, я теперь это чувствую. Благодарю и цѣлую Машеньку за ея письмо; я ей напишу завтра, и Зефиротамъ тоже. Надѣюсь быть въ струнѣ.
Печатается по подлиннику, хранящемуся в АТБ. Впервые опубликовано по копии, сделанной С. А. Толстой, в ПЖ, стр. 32—34. Письмо писано под диктовку рукой Т. А. Берс. Середина письма — со слов: «чтоб в воскресенье обнять тебя» кончая: «И досадно» — рукой Толстого. Датируется шестым декабря на основании слов следующего письма: «вчера я писал тебе о моих планах, о моей руке и моей тоске здесь..... пошел походить до обеда и..... ничего не мог сделать, потому что воскресенье». Воскресенье же было шестого декабря. В ПЖ датировано 7 декабря.
Письмо Толстого является ответным на следующее письмо С. А. Толстой от 2 декабря: «Ждала, ждала из Тулы Ивана Ивановича, который должен был привезти письмо, так и не дождалась, и села писать тебе, милый друг мой Лева. Нынче такой что-то скучный день. У Сережи опять понос, девочка что то весь день кричит, а у меня болит зуб, и горло, и голова. Я вся распростудилась. Вот что значит восемь недель сидеть дома, а потом выйти на зимний воздух. Гулять, видно, надо подождать, жаль, так приятно было гулять. Как только немного легче станет, опять унывать не буду. Нынче целый день всё думала с какою-то грустью и нежностью о тебе. Вспоминала, как ты обо мне всегда заботился, когда у меня что болело, сам грел для меня припарки, растирал опотельдоком горло, а теперь осиротела, и пожалеть-то некому, я и молчу, пожаловаться некому, если что и больно. Как твое нездоровье? Право, этот Иван Иванович очень поступает неделикатно. Взял Барабана [лошадь], два дня пропадает и не везет мне, главное, письма. Дай бог, милый мой голубчик, чтоб ты был теперь здоров, это так важно и нужно для работы твоей, для меня, для детей, для всего решительно. Я всё думаю, хорошо ли тебе, что у тебя на душе, о чем думаешь. Уходит ли тебя Таня? Я на нее надеюсь, она такая добрая и славная. Бедная, я и о ней много думаю. Нынче мне тебе и рассказать-то ничего нет интересного. Хожу целый день как шальная от зубной боли. Вечером одолел народ к Николину дню, денег просят. Отказывать не могу, очень просят, а финансовые дела плохи, так что-то много выходит денег. Староста пришел как к хозяйке ко мне доложить, что сани все изъездились, и надо купить новые, а кожи какие-то продать. Я в этом ровно ничего не знаю и не понимаю, и ужасно боюсь распоряжаться. Еще говорит он, что барды часто не бывает, завод ломается, я только сказала, чтоб он смотрел хорошенько, чтоб поили скотину, а умнее ничего не выдумала. Внизу у нас работают, пол обтягивают. Завтра будет готово, а я опять перейду вниз в субботу, с детьми. Здесь им холодно. Пол чудо как вышел хорош. Только столяр меня всё злит, такой глупый, и болтун, и ленивый. Уж я его как лошадь целый день погоняю, чтоб он работал и не разговаривал. Нынче ночью шел снег, немного. Верно была пороша; так жаль, что я не могла гулять, а то пошла бы искать зайцев. Вчера Дракон, Дора и Веселый выгнали зайца в лесу, ужасно визжали, но я так и не видала зайца. — Чем же ты теперь занимаешься, милый Левочка? Верно нашел писаря и диктуешь ему, если только рука не очень болит и если ты сам весь здоров. А у меня-то нет теперь работы, сижу и себя обшиваю теперь, чтобы к твоему приезду быть опять свободной и списывать тебе. Нынче не в состоянии много писать тебе, потому что болит зуб довольно сильно. По своему расположению духа совсем бы не следовало писать тебе, да ты велел всякий день, непременно; теперь и прощай мне и дурные письма. А нынче я чувствую, что пишу тебе дурное письмо, которое тебе будет неприятно. Только я не сердитая нынче, а так, грустно, больно, скучно без тебя. Всё стараюсь о тебе меньше думать, а то всякий раз как очень задумаюсь, непременно перейду на мысль, что если б в карете, да с Таней, так ничего бы и к тебе съездить. Только ты этого не бойся, я такого сумасшедшего поступка не сделаю, мало ли что в голове бродит. И ты нe спеши домой, это я тебя очень прошу; не береди своей руки, а то теперь, когда разбередишь ее, уж вправить нельзя будет. Что делать, много терпели, теперь осталось еще немножко. А это всё была прегрустная и неприятная история..... Иван Иванович всё не возвращается,.... видно, я уже не дождусь его нынче. Какой он, право, гадкий! Прощай, друг мой милый; целую тебя крепко в кусочки на руках, и в макушку. Будь осторожен, здоров и весел, а меня всё помни и люби. Иван Иванович вернулся, а писем нет. Это очень, очень грустно. Что, душенька, милый мой Лева, не пишете вы мне чаще? Я получила три письма от тебя и одно от Тани, а написала вдвое. Ну, бог с вами, теперь кончаю письмо. Очень скучно, что нет от тебя известий, такой нынче несчастный день. Твоя Соня» (не опубликовано.)