Выбрать главу

После полудня являлись школьники. Подгадывал к урочному часу и Василий, если в этот день рыскал. Садились обедать. Потом Люська и Клава мыли посуду, выполняли мелкую женскую работу по дому, а Василий, Тимофей, Федя и Колька мужскую — кололи дрова, таскали воду, что-нибудь чинили или строили. Ровно в половине пятого, Василий, цыкнув, усаживал школьников за домашние задания. Свое делал быстрее всех и ходил, как учитель, вокруг стола, направлял, объяснял, предлагал помочь отстающему. Медленнее других соображала работящая и усидчивая Люська; она обижалась до рева, когда брались помогать ей всем миром. Но у Василия слово закон — из-за стола должны выйти одновременно, дружно начать и вместе кончить.

Не часто, но выпадало времечко для нормальных детских уличных игр. Василий командовал. Подхватывал за руки дошколят (спустя год и меня), гурьбой выводил из дома. Зимой санки (причем у каждого свои, под рост — их ловко мастерил Тимофей), конек-снегурка (поочередно перевязывали с валенка на валенок), длинная ледяная горка за домом у пруда, снежки и для смелости прыжки с крыши в сугроб (младших девочек, Изольду и Клаву, Василий просто насильно заставлял), а летом купанье, рыбалка (руками щурят ловили), прятки, колдунчики и лапта. Как правило, не догуливали. По окрику Василия, возбужденные, розовощекие, шумно вваливались в дом. В полном составе ужинали, топили печь, готовили еду на завтра. Слушали радио, и Васька объяснял, где находится Прага или София (наши взяли), а притихшие девочки штопали, шили. Иногда разомлевшая у печи мама Магда рассказывала какую-нибудь безобидную, пристойную историю из своей богатой грешной жизни, и тогда возня прекращалась вовсе, все сидели и слушали и глазенками не моргали. Даже я не прерывал рассказа дикими непредсказуемыми воплями (что при удобном случае из вредности делал непременно). Однако чаще мама Магда к вечеру падала от усталости, и бывали минуты, когда еще за столом, не дождавшись, пока Феклиса закончит мусолить свою любимую овсянку, начинала посапывать и бибикать, и Василий уводил ее в сени, где она быстро мылась. И разбирал постель.

Я неумолимо подрастал.

Жизнь вокруг нас выпрямлялась. Катила от мрака к свету, и временны́е сбои уже никого не пугали.

Примак и чужак, я взламывал размеренный быт. Нахраписто завоевывал себе место под солнцем. В самую неподходящую минуту я вдруг разражался капризным непристойным воплем и надрывался до тех пор, пока не стяну одеяло на себя. Родные, бедные мои братишки и сестренки, они поначалу ничего не могли понять. Полагая, что голоден или мокр, они наперегонки бросались помочь и успокоить, и очень удивлялись и недоумевали, когда оказывалось, что и бутылочка не пуста, и пеленки сухи. Им, полуоперившимся птенцам мамы Магды, и в голову не приходило, что я просто-напросто своевольничаю. Что мне обрыдло одиночество и невмоготу, противно быть зрителем, а не участником. Невдогад им, что я просто нагло пользуюсь своим положением, злорадно наслаждаюсь и наблюдаю сквозь фальшивые слезы, как они гадают и спорят и суетятся вокруг меня. Мне настолько нравилось водить их за нос, что я, девятимесячным научившись говорить, еще около полугода потом нарочно притворялся немым недоумком, чтобы только иметь возможность, когда вздумается, собрать их возле себя. И, признаться, до сих пор сожалею, что рановато себя выдал.

Я уже ковылял на кривых ножках, свободное от сна и кормежки время проводил под лавками и столом, и если мне открывали тугую дверь, самостоятельно бегал на двор. Меня жутко раздражала Изольда. Желание пихнуть или поколотить ее было ненасытным. С детства не выношу девчонок, которые задаются, строят из себя невесть что. Я загонял ее под стол, и там, в прохладных сумерках, мы молча и зло царапались, щипали и толкали друг друга. Василий запретил ей, как старшей, обижать меня, и я этим пользовался. Но однажды, когда я съездил ей по уху, она так больно укусила меня за коленку, что я не выдержал:

— Гадина! — орал я и лупил ее кулаками. — Свинья толстозадая! Ну, погоди, я тебе сейчас тоже что-нибудь откушу, хамка припадошная!

Нас быстренько извлекли. И только тут, увидев, как они вылупились на меня, я понял, какого свалял дурака. Их распирала глуповатая радость, они наперебой расхваливали меня и удивлялись, как сразу я начал, как чисто и внятно заговорил.

— Ой, бросьте вы эти сю‑сю, — говорю. — Нашли чему удивляться.

Они притихли. Остолбенели и призадумались.

— Бывает, — Василий по-новому разглядывая меня. — Вот мамаша обрадуется.

Он, конечно, понял, что я нарочно молчал. Смекнул, что я за фрукт, и внутренне содрогнулся. А поскольку он в доме всему голова, и его настроениями невольно заражались и остальные (и мама Магда тоже), я почувствовал, что с этой минуты между мной и братьями и сестрами что-то вроде бы лопнуло и по шву разошлось.

По видимости, внешне все по-прежнему было пристойно. Со мной возились, играли, меня без нужды тетешкали кому не лень, брали с собой, позволяли приволочь со двора бревно и даже терпеливо выносили, когда я настырно лез к старшим с подсказками. Однако не только Василий, но и Тимофей, Люська, Федя и Клава, и подозреваю, что и Николай (он осенью пошел в первый класс), теперь понимали, что я скрытен, себе на уме, то есть человек с подкладкой, с рождения непоправимо испорчен, и в будущем от меня ожидать можно чего угодно.

— Гены, — вздыхал ученый Василий.

При общей матери за каждым из них значился свой отец, тем не менее Василий был твердо уверен, что гены такой женщины, как мама Магда, подавят в итоге любые мужские, и при всей внешней несхожести все ее дети выйдут во взрослую жизнь людьми единой породы, истинными братьями и сестрами по духу и крови. Как получилось на самом деле, еще надо проверить, но тогда причин сомневаться у меня не было никаких. Всех их отличали искренность, совестливость и безбрежная доброта. Я тоже мог быть искренним, совестливым и добрым, но только тогда, когда мне это выгодно. Для них жить жалостью, участием или любовью — как дышать, я же при этом еще и комбинировал, складывал и вычитал.

И все-таки, невзирая на то, что я выпадал, крест сей они бы несли столько, сколько потребно и надобно... если бы не одна печальная неожиданность.

Кончилась война.

Реформа.

В конце туннеля проглядывал свет.

Василий вот уже два года ездил учиться в город — нацелился закончить десятилетку и потом махнуть дальше.

Заневестилась Люська.

И тут — бац.

Мама Магда объявляет, что снова беременна.

Наш старшина неделю после известия ходил туча тучей. Чертыхался, что проморгал (последнее время он даже ужесточил надзор, подключил Тимофея, Клаву и Кольку, и вот все равно недоглядели). Туча тучей, а делать нечего. Что тут нового можно придумать? Собрался Василий с духом и предъявил маме Магде ультиматум: либо она не рожает, либо они сдают младшего (а это — я) в детский дом.

— Куда? Полна коробочка. Все, — по-командирски вышагивал он вдоль лавки. — Невозможно же. Куда?

Кончиком платка мама Магда снимала слезинки с виноватых щек.

— Заупрямишься, сам уйду, — продолжал он безжалостно. — Мы договаривались или нет? Обещала же. Никаких детей. Хватит. И так вон мать-героиня.

— Сынок, ну как отказать, — всхлипывала мама Магда. — Робкий весь, несчастный, столько лет под пулями, ни постирать, ничего. Как было не пожалеть?

— А нас ты пожалела? О нас подумала?

— Мы уж как-нибудь, сынок. Проживем. Где девять, там и десять.

— Сказанула — десять! Мы не мелюзга уже, думать надо! Люське вон замуж приспичило. Тимофею костюм подавай. Вымахали, только успевай поворачиваться. Бросить школу, когда год остался? Могу. А что изменится? Не видишь разве?

— Вижу, сынок. Как не видать.

— Что ж ты тогда делаешь, а?

— Пожалела.

И в плач.

— Заладила. Да не реви ты!.. Вот что, ма. Ты меня знаешь, слово мое твердое. Или ты делаешь, как я сказал, или я ухожу.

Мама Магда тянула ко мне дрожащие от горя руки.