Примчалась на шум проводница.
— Что? Кого поймал? У меня?
— Болтает, что едет у тебя, а сам в чужом вагоне шарил.
— Да не шарил я. Завтракал!
— Документы! И билет! Живо!
Иван лениво слазил за рюкзаком; поставив у ног на попа, дернул за шнурок, растянул горловину и зарылся внутрь руками.
— Чего копаешься? Живее, сказано тебе!
— У меня по вашей милости, — не оборачиваясь, буркнул Ржагин, — грудь саднит. Спина гудит и башка не варит.
Нащупал, вынул документы — паспорт, студенческий билет. И как бы невзначай выронил вчетверо сложенную бумажку, письмо. Проводница проворно нагнулась, цапнула с пола и протянула Ивану, возвращая. А он, отвернувшись, снова в рюкзак полез, сердито нашептывая:
— Билет. Куда я его мог сунуть? Растяпа.
Федя дернул письмо из рук проводницы, развернул, однако сам читать не стал, вернул ей и приказал:
— Чего там? Зачти.
Она окунулась, прочла жадно — и лицо ей выгладил испуг. Поманила Федю:
— Пригнись.
И часто-часто зашептала.
— Иди ты, — не поверил Федя. Письмо взял опасливо, словно ему горячило, сам прочел.
— Корреспондент?
— Совершенно верно. — Ржагин немедленно перешел в контратаку. — Вот паспорт, сверьте. Направляюсь в Сибирь по заданию редакции. «Просим все общественные организации, а также частных лиц оказывать посильную помощь и поддержку». Так?
Федя качнул головой, ошарашенно глядя на Ржагина.
— А билет в рюкзаке, не могу найти. Но проводница может подтвердить, что садился я нормально, с билетом. И товарищи вот, соседи, они до Свердловска, тоже, надеюсь, не откажутся подтвердить (станцию Буй миновали давно, еще ночью).
— Хороший парень, — подтвердил старичок, обрадовавшись, что Ржагин не бандит, а корреспондент. — Вежливый. Он нас совсем не беспокоил.
— Да, я помню, — неуверенно произнесла проводница. — Он в Москве садился.
Федя стоял, дико напыжившись, бледно-бурый. Сложное чувство вины, досады и страха обезображивало его прямо на глазах. Его как-то странно пучило, раздувало — казалось, щелкни его, и он ответит густым гулким звоном.
Ржагин сообразил, что торопить события не следует. Исподволь наблюдая за Федей, он просто ждал, когда завершится в нем внутренняя перестройка.
Наконец, решив, что Федя дозрел, что уже можно, Иван солидно поинтересовался:
— Продолжим?
Федю закоротило. Он долго молчал, безумно ворочая выпученными глазами.
— Кажется — тяжко выдохнул, — ...ошибка... Пройдемте к старшему.
— С вещами?
— А?
— Мы вернемся или нет?
— Ну, возьмите. Может, мы вас переселим.
— Послушайте, Федя, — дожимал Ржагин. — Прежде чем мы уйдем, я настаиваю, чтобы вы громко и внятно признались перед пассажирами, что допустили ошибку.
— Есть, — Федя выпятил грудь и заорал: — Граждане! Промашка вышла! Паренек не преступник, а это... наоборот! Корреспондент из Москвы!
(О, если бы Федя знал... В институтской многотиражке у Ивана был «свояк», и в комитете комсомола тоже; перед отъездом он их свел, упросил, и вместе они составили письмо на фирменном бланке.)
— Чудненько, — кивнул Ржагин. — Я готов. Потопали.
Они отправились в обратный путь.
Иван шел самоуверенно, впереди, Федя понуро, но не отставая. В спину их подталкивали ворчливые голоса: «Хе, насильника отловили. А он, вишь, писатель». — «Вот и верь им после этого». — «А еще форму напялил». — «Дрался, гад такой. Как он его по морде, по морде, писателя-то, вспомни». — «Гнать таких надо. Не разберутся как следует, и сразу рукам волю, паразиты». — «Точно. Им бы лишь невинному в харю закатать. Избаловались...»
Ржагин наслаждался, слушая разумные речи. «Как стихийно справедлив народ!»
В тамбуре Федя неожиданно дернул Ивана за рукав.
— Парнек, — взмолился. — Дети малые. Ну, побей, а? Побей, облегчись. Виноват я. Христом-богом молю.
— Перестаньте.
— Облегчись, а?
Ржагин смотрел на него, раздумывая, как поступить. Отпустить с миром? Промолчать? Благородно простить?.. Нет, решил, прощение у таких в памяти не задерживается. Если после тридцати все еще хам, — это, пожалуй, неистребимо... Что ж, пусть самостийно, но принцип неотвратимости наказания надо блюсти.
И он с размаху, что было сил, въехал Феде по скуле.
Всплеснув руками, Федя крупно качнулся, но не упал. И моментально подставился снова.
— Еще, — запросил, — еще.
У Ржагина разнылись с непривычки костяшки пальцев.
— Вам мало?
— Побей. Еще.
— Тогда... Прошу согнуться.
— Как?
— Отвернитесь. Мне видеть вас неприятно.
— Понял.
Федя проворно развернулся, и Ржагин сзади ему ногой наподдал.
— Теперь мы квиты.
— Еще, а? Хошь? Только не выдавай. Ну? Лупцани.
— Хорошенького понемножку.
— Я ж понимаю. Обознался...
— Учтите, Федя, — строго перебил Иван. — Если услышу от кого-нибудь, что вы избиваете пассажиров, договор наш считайте недействительным. Я раздавлю вас через прессу!
— Ни в коем разе, что вы, скорей руку откушу.
— Ведите к старшему.
— Слушаюсь.
За окном промелькнули неказистые постройки. Поезд сбавлял ход.
— Станция? — спросил Ржагин. — Я с вами потерял счет времени. Где мы находимся?
— Да Зуевка.
— Город? Поселок? Есть здесь что-нибудь интересное для пишущего?
Надежда на избавление вспыхнула в глазах Феди. Помявшись, решил рискнуть. И прилгнул.
— Есть. Стройка есть. На ней люди хорошие.
— А недостатки?
— Ну, товарищ корреспондент, где их нет?
Кашлянув сцепками, поезд встал.
— А вы не обманываете меня, Федя?
— Что вы, как можно.
— Тогда я, пожалуй, сойду. Соскучился по работе. Откройте мне, если это вас не затруднит.
На радостях Феде изменила профессиональная сноровка — некоторое время он бестолково тыкался ключом мимо замочной скважины. Наконец совладал. Выдрал неподатливую пыльную дверь.
— До скорого, приятель. Помните наш уговор.
Федя по-блатному чиркнул ногтем о передний зуб:
— Гадом быть.
— Чудненько.
И Ржагин весело спрыгнул с высоких ступенек.
Станция Зуевка выглядела уныло и как-то неприбранно. Серо, дымно. С десяток железнодорожных путей. Застойно скучающие товарные составы. Безлюдно — редко где мелькнет одинокая человеческая фигурка. Пусто-печальное, бедное и крохотное здание вокзала с изнывающей, бездельной буфетчицей, пытавшейся сделать план кильками и прошлогодним сыром.
Информация, которую Ржагин получил, расспросив вязавшую детскую шапочку беременную кассиршу, ничего отрадного не сулила. Поезда в нужном ему направлении ожидаются только вечером, ночью и утром следующего дня. Билетов, разумеется, нет. Да если бы и были, он бы не взял. Как оказалось, доехать зайцем до Байкала пара пустяков, во всяком случае, вовсе не доблесть, и как цель отпадает; и суток не прошло, а уж четверть пути отмахал — торопиться тоже надо знать где.
Удобно устроившись в зачахшей и изрядно истоптанной пристанционной куртине, Ржагин написал домашним письмо:
«Можно сказать, курорт.
Экспортная водка, икра. Сплин. И скорость.
Атакован молоденькой куртизанкой, звать Тамаркой. Поверь, Ин, стоило немалых усилий сохранить тебе верность.
Чуть не убили.
Но все хорошо.
Не взыщите, писать буду нерегулярно и кое-как.
Несчастье ваше».
Запечатав письмо, расслабился, глядя в барашково-голубое небо. Спокойно. Одиноко. Чу́дно.
Неожиданно брызнул дождик и тотчас перестал. Странно: тишь, бодрое солнце, смирные облачка, голубень — откуда сырости взяться? Приподнялся из цветов и все понял — дворник из шланга поливает.
— Минутку, товарищ, — всполошился Иван, подбирая рюкзак. — Зачем? Я и так каланча пожарная.
— Ух, едренть. Напугал.